Внутренняя война

Ему случалось упоминать о нем за ужином со знакомыми (конечно, без конкретных деталей, он свято чтит этические и профессиональные нормы). О деле несколько дней говорила пресса: юноша был красив, прекрасно воспитан, скромен, пользовался всеобщей любовью… и этот ангел подвергся чудовищному нападению, — и полиция не нашла ни единого следа, не было ни взлома, ни кражи. Рассказ вызывал у гостей такой ужас, такое горестное изумление, что он постепенно осознал социальный аспект происшедшего. То был не просто эпизод криминальной хроники, изменивший жизнь горстки людей. В нем был элемент бессмысленного преступления, порождающего в каждом латентное чувство незащищенности. Мысль, что немыслимое может случиться в любой момент, что никто не находится в безопасности, даже наши дети. Бесполезно уговаривать себя, что, мол, ничто не бывает без причины, что всегда можно отыскать мотив или обоснование необходимости данного действия (как у Андре Жида в «Подземельях Ватикана» герой — Лафкадио — ищет в зверском убийстве незнакомого старика способ смешать карты, доказать свое право на свободу, взбунтоваться против правил морали и общества). Ужас внушает даже не дикая жестокость нападения, а некий сбой общественного договора. Психолога это беспокоит. В последнее время он отмечает его у ряда своих пациентов, но это отражается и в общем изменении поведенческих норм, в тоне прессы, в подъеме политического экстремизма, в скрытой нестабильности, которая проявляется в большей закрытости, в растущем недоверии к людям и шире — ко всему новому. Ему кажется, что страх, безумие и агрессия усиливаются, хотя он и осознает, что восприятие искажено подачей информации, мелькающей все быстрее, зачастую непроверенной, а иногда и тенденциозной. В глубине души он верит, что эти симптомы указывают не на фатальное изменение русла, а на неизбежную корректировку течения жизни под губительным и в то же время благотворным влиянием технологии, которую невозможно остановить, которая ускоряется и порождает опасные сбои, нарушения. Но осознание общего процесса никак не умаляет страданий конкретного человека. Переживая личную драму, каждый, кому она выпала, ищет свой способ выжить. Это касается и Эми Шимизу, которая на каждый прием приходит тщательно причесанная, с аккуратной косметикой и говорит ровным тоном, в котором практически нет эмоций, но ощущается личность.

Психолог размышляет, как она сумела пройти сквозь бурю, как не дала разрушить себя ужасным обстоятельствам. Иногда ему казалось, что ее внешний лоск рано или поздно даст трещину и осыплется, открывая глубокие раны, — но теперь он понимает, что этого не случится. Эми Шимизу словно выстроила вокруг себя невидимые оборонительные валы, которые помогают ей держаться и делать то, что нужно.

Вот сейчас начнется одна из ее встреч с психологом, они проходят раз в два месяца. Она присела на край кресла, словно отказывая себе в удобстве. Практически все встречи протекают одинаково, но сегодня он помечает в блокноте, что она дважды отвлеклась — это необычно. Он думает, что она озабочена организацией своей сложной повседневной жизни, и, пользуясь минутой, выражает свое восхищение: ежедневно тринадцать лет подряд делать незаметную на первый взгляд, но важную работу — разве это не подвиг? Он говорит, что она героическая женщина. Эми чувствует себя неловко, подозревает психолога в желании польстить ей, отвергает эпитет. Героиня должна быть смелой, мужественной, а ею движет то страх, то необходимость, то долг или любовь, но мужества у нее нет. Ланглуа соглашается. Эми помечает в календаре мобильного телефона дату их следующей встречи и жмет ему руку с той легкой улыбкой, которая тоже — всего лишь рефлекс, одна из деталей ее брони, оставляющая собеседника удовлетворенным и чуть смущенным.

На часах 20.30, на улице совсем темно, когда она наконец подходит к дому. Теплый свет льется из окон. В этот час большинство соседей давно вернулись с работы, в кастрюлях кипит вода, на столах стоят приборы, маленькие дети готовятся ложиться спать.

«Мужество», — внезапно вспоминает она, вставляя ключ в замочную скважину и ловя доносящийся откуда-то механический смех неизвестной телеигры. Было бы у нее мужество, она бы сказала Алексису правду о том, что его ждет: все мечты сломаны, ничего не поправить.

Будь у нее мужество, она бы не прятала отчаяние, а попыталась выплеснуть его. И может быть, снова жить, не отвергать тот внезапный порыв, который охватил ее сегодня при встрече с Паксом Монье, дать себе волю.

Мужеством было бы отказаться от бессмысленной ненависти и жажды мести: ей неизвестно, кого карать и кого ненавидеть.

Все еще невидимо