Внутренняя война

Раньше, по мере того как поезд уносил ее все дальше от стекла и бетона высотных зданий и в окне появлялись — сначала отдельными вкраплениями, после ангаров промзон, а потом по обе стороны железнодорожных путей, в промежутках между станциями — клены, вязы, дубы, березы или каштаны, ее щеки окрашивались непривычным румянцем. Когда она спускалась на платформу, ища глазами подвижный купол ближнего леса, ей казалось, она сейчас взлетит. Она шла к запасному выходу со станции, от которого через сто метров дорожка выводила к широкой поляне, образованной кустами и беспорядочно растущими деревьями, останавливалась, чтобы вдохнуть первые запахи, переходила дорогу осторожно, как пугливая лань, и углублялась в чащу, естественно находя путь там, где другие запутались бы в колючках, избегая цепких стеблей вереска, стараясь не наступить на ростки репейника и паслена, кампанулы и фиалки — весной, боровики и дождевики осенью. Останавливалась на несколько минут погладить кору дерева, увязая в мягкой почве черными ботинками, второпях надетыми при выходе из офиса. Это восстанавливало равновесие, словно выброс эндорфинов тут же заполнял все внутренние пустоты ее жизни, насыщая и укрепляя.

Уже год, как она пожертвовала этим ритуалом, — его вытеснила постоянная спешка. Потеря терзает Эми больше, чем можно вообразить. Ей остро не хватает чистого воздуха, эта нехватка мучила ее все детство, потом отрочество, когда она вдыхала запахи автомастерской: бензина, сварки, выхлопных газов или запахи новенького пластика, синтетического дезодоранта, посредственного кофе. Уши снова наполняются звуками — стук колес на стыках железнодорожных рельсов, шелест резиновых шин по асфальту, резкий клаксон легковой машины, выкрики пешеходов, велосипедистов, водителей, доставщиков, — все это напоминает ей об автомастерской родителей, рычании моторов и грохоте железных ворот, звуках инструментов, которые режут, пилят, шлифуют, стучат, клепают, завинчивают под крики матери — она гонит своих подчиненных на работу так, словно поднимает в штыковую атаку.

Она призывает на помощь редкие образы своей первой поездки в Японии, куда ее взял отец, чтобы познакомить с дедушкой и бабушкой. Она вспоминает, как шла под палящим солнцем по деревенской улице к домику, который казался ей крошечным в сравнении с парижским домом. Она вспоминает, с каким восторгом увидела море в просвете между холмами, и пышные заросли растений бронзово-зеленого цвета, и безмятежность бирюзовой воды. Она помнит, как в тишине подлеска поднималась по ступеням к храму, держа за руку дедушку, и как стыдливо и грациозно сидели женщины на песке под широкими навесами из белой ткани. В то лето в Такено в ее душе возник разлом. Она влюбилась в эту спокойную природу и людей, которые держались сдержанно и с достоинством и смотрели такими же раскосыми глазами, как у нее, — объектом постоянных насмешек с момента поступления в школу. Она умоляла отца задержаться, отложить возвращение во Францию и даже остаться жить там, где она внезапно почувствовала себя дома, на своем месте. Изуру сжал губы так же плотно, как створки ракушек, которые они собирали вместе в уступах камней, чтобы не проронить слова, непонятные для восьмилетней девочки. Он только устало покачал головой и, спрятав досаду, стал снова образцовым отцом, который дает Эми возможность запастись счастливыми воспоминаниями. Несколько недель спустя он сообщит ей о смерти дедушки, а на следующий год — и бабушки. Поездка в Такено стала не только знакомством, но и прощанием.