Внутри

А потом он меня предал.

* * *

Нет, я, конечно, понимала, что никто не позволит мне просто забрать психически больного человека из клиники и увезти непонятно куда. Но я не думала, что это будет так долго и отнимет у меня почти весь день!

Сначала меня заставили заполнить гору документов. Серьезно, если бы кто-то пожелал свить из этих бумажек гнездо, там поместилась бы семья из пяти человек. Я заполняла анкету за анкетой, доказывала, что мне есть где жить, что сама я вполне адекватна, что не выброшу его в коробке под дверями церкви, если он мне вдруг надоест.

Потом меня ждал инструктаж. Это было нудно — но все-таки полезно, спору нет. Мне подробно рассказали о том, как уже проявляла себя болезнь Руслана, к чему мне нужно готовиться. Подозреваю, что они намеренно сгущали краски, стараясь заставить «столичную фифу» отступить, признав поражение еще до старта. И мне было страшно, что греха таить. Но даже под этим страхом жила твердая уверенность в том, что я поступаю правильно. Я должна забрать его отсюда — даже если меня об этом никто не просил, даже если это разрушит мою жизнь.

Здешний персонал был опытным и учтивым, все они старались сдерживаться, но пару раз в разговоре все-таки промелькнуло, что они считают это показухой с моей стороны. Вроде как мне нравится считать себя мученицей и упиваться собственной добропорядочностью, честь и хвала мне! Они считали, что мое решение продиктовано эгоизмом и желанием сыграть в святую.

Они думали, что понимают меня, что раскусили в два счета. Вот только на самом деле ни хрена они не понимали — потому что не увидели самое главное.

Я любила его. Все еще — даже больше, чем я предполагала после шести лет забвения. Да, это был не тот Руслан, а слабое, больное существо. Но моя любовь не была плодом жалости. Просто… есть чувство, от которого не избавиться. Оно проникает в тебя, перемешивается с кровью, въедается в кожу, в кости, оно — часть тебя, новый фрагмент ДНК. Эту любовь нельзя выжечь в себе только потому, что она тебе надоела. Вот такой любовью на самом деле вошел в мою жизнь Руслан.

Это можно было сравнивать с врожденной, инстинктивной любовью к родителям — или с неизлечимой болезнью. Вопрос скорее поэтический, суть от этого не меняется. Я могла знать, к каким бедам меня может привести такое решение, но я не могла оставить здесь Руслана и сделать вид, что никакой встречи просто не было. Да, он причинил мне боль, и если бы он пришел просить прощения, то я вряд ли бы его простила. Но сейчас ставки поднялись, они были куда выше моих амбиций и уязвленной гордости. Речь шла о жизни и смерти, и я не могла обречь его на смерть.

В конце концов даже здешние врачи усвоили, что «вразумить» меня не удастся. Они смирились с моим решением и отправились собирать вещи Руслана и готовить его самого к путешествию. Меня же направили на склад в сопровождении медсестры. Я забирала Руслана за неделю до конца оплаченного срока, и чтобы не возвращать мне деньги, в больнице решили компенсировать эту сумму лекарствами.

Меня сопровождала медсестра лет сорока, крупная, полная и какая-то неопрятная. Мне она сразу не понравилась, но я, естественно, не сказала об этом. Не хватало еще придираться к человеку, которого просто назначили мне в провожатые!

А вот она молчать не стала. Она всю дорогу косилась на меня, причем как-то… странно. Как будто мы обе знаем страшную тайну, о которой нужно говорить очень тихо, чтобы никто не услышал. Неприятный был взгляд, масляный какой-то. Я его в упор не понимала, потому что мне было не до того. Но когда мы добрались до склада, она все-таки начала болтать.

— Вот, это успокоительное лекарство, это поможет ему заснуть, а вот это — против судорог, если они начнутся. Тут мазь от пролежней, доктор сказал выдать вам в подарок, а это аптечка первой помощи — мало ли что! Но, конечно, тех самых таблеточек здесь нет.

— Тех самых? — растерянно переспросила я. — О чем вы?

— Ну же, милая, вы знаете! Я бы и рада дать вам их тоже, но здесь их не держат, вам придется купить самой. Но вы об этом не пожалеете!

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Да ладно вам скромничать!

— Я не скромничаю.

Она замолчала, сверля меня взглядом, она словно пыталась определить, могу ли я и правда не знать что-то такое, что ей казалось очевидным.

Видимо, мое уставшее лицо ее не впечатлило.

— Детка, ты и правда не понимаешь?

Я была достаточно заинтригована, чтобы пропустить фамильярность мимо ушей.

— Правда, — ответила я, собирая внушительную горку лекарств в рюкзак.