Внутри

Ин на вид мой ровесник. Значит, он взял оболочку из лучшего периода своей жизни. Я-то уже успел подумать, что Ин умер молодым и красивым.

– А мужчины, у которых вы воруете оргазмы – они что, вас не замечают.

– Нет. Они, дураки, думают, что стали импотентами. В двадцать лет пять! Идиоты! Некоторые думают, что у них вырабатывается иммунитет к сексу. Думают, что чем больше секса, тем менее он интересен.

Я вспоминаю бурчания Пауэрса на эту тему и говорю:

– Или называют это скоростным спуском.

– Придурки, – качает головой Ин. – В этом вся суть людей – искать логичное при нежелании признать сверхъестественное. Но честно, мне не очень интересно, что думают люди. Я просто ворую у них оргазм, и все.

Ин начинает мне нравится. Он напоминает мне подвыпившего приятеля, которого нельзя заткнуть.

– А еще я ворую наркотические трипы у наркоманов. Особенно мне нравится приход героина. Умножь совместный оргазм мужчины и женщины на пятьсот – и получишь героиновый приход.

– Ты отбираешь у наркоманов весь кайф, оставляя им только ломку и короткую, полную депрессий, жизнь?

– Разве это не замечательно? – смеется Ин.

Я не совсем искренне киваю головой. Начинаю думать, что удовольствия живых превращаются в рутину не из-за выработки иммунитета, а из-за того, что кто-то просто присваивает эти удовольствия себе.

Я не спрашиваю у Ина, можно ли украсть чужую боль. Я знаю, что можно. И расстраиваюсь, что пока не могу забрать у Сэнди всю ту боль, которая у нее была, есть и будет.

Я понимаю, что весь разговор с Ином мне только снится. Фразы Ина про сон недостаточно, для полного осознания этого факта мне требуется время для пробуждения моего внутреннего скептика.

Да, мое сновидение становится осознанным. Паршивая мысль, что Ин – плод моего воображения, списанный с реального Кина, могла бы разбудить меня, расстроить, уменьшить в размерах и сконцентрировать в получившемся крошечном объеме километры боли – но этого не происходит. В конце концов, чем осознанные сны отличаются от реальности? Любой сон, особенно сон покойника, вроде меня, можно считать реальностью одной из бесконечных параллельных вселенных… Можно думать о сне как о чем-то малозначимом, но даже такое убеждение не мешает считать полученное во сне знание правдой. В любом случае, повода огорчаться нет. У меня есть знание. Немного усилий, и я смогу управлять живыми телами. Хорошим телам помогу, а злые сделаю своими марионетками.

Внутренний скептик словно бы пинает меня в бок, и я спрашиваю у Ина:

– А проклятие действительно существует?

– Я умер всего лишь семьдесят лет назад, сынок. Откуда мне знать?

– Хорошо, но что вы думаете по поводу проклятия?

На секунду, словно двадцать пятым кадром, Ин обретает форму щуплого старца, затем опять становится моим ровесником.

– Не для того я вешался, чтобы и после жизни терпеть унижения. Убить меня не убьют, побить не побьют, единственная боль, которая здесь существует – боль душевная, от всяких грустных мыслей, но это больше по женской части. Если расстраивается мужчина, то его и мужчиной называть нельзя. Так, баба с членом вместо вагины.

Рассуждения в духе малограмотного реднека, думаю я. И думаю о своих переживаниях, связанных с Сэнди, и понимаю, что если бы о них узнал Ин, он точно бы назвал меня "бабой с членом".

– То есть проклятие, по-вашему, это выдумка?

– Я же говорил тебе, что не знаю. Да и какая разница? Я уже семьдесят лет ворую оргазмы, и буду воровать их оставшуюся вечность. Сам подумай, как можно наказать покойника, вроде меня, которого не берут обиды?

– Действительно, – говорю я, и эта последняя фраза, которую я говорю…

…Затем я подскакиваю на кровати. Смотрю на настольные часы. Семь часов. Часы со стрелками, поэтому смотрю в окно. Рассвет. Семь часов утра. Я не помню, во сколько меня вырубило. Да это и не важно – важно, что моей Сэнди на кровати нет.

Я думаю о ней и оказываюсь в какой-то лачуге. Вижу ее, она спокойна, и эта форма спокойствия впервые предстает перед моими глазами. Это спокойствие человека, которому на все наплевать. Сэнди в своей любимой серой накидке, и впервые дыры в накидке не напоминают о творческом безумии, а, скорее, предвещают бедность реальную и бедность духовную. Всей моей сущности становится больно. Я жалею, что призраки не могут плакать – может, так мне стало бы легче? Я вспоминаю красноречивую реплику Ина о переживаниях мужчин и пытаюсь взять себя в руки, но все тщетно.

Потому что в комнату входит мужчина с длинными белыми волосами. Со злыми серыми глазами.

В комнату входит мой убийца.

Лучше подопытного для моего нового знания, чем он, и не придумаешь, думаю я, и вселяюсь в его голову.

Гипертрофированный импульс мозга. Первый думает за второго, делает за третьего. Второй думает за третьего, делает за первого. Третий думает за первого, делает за второго.