Внутри, вовне

Вид на север здесь закрывала стена. Через окошко, выходившее на юг, можно было увидеть кусок Центрального парка, манхэттенские небоскребы, Ист-Ривер и за ней Бруклин, реку Гудзон и дальше блестевшую на солнце синюю нью-йоркскую бухту; за Гудзоном до самого горизонта тянулся Нью-Джерси. Ближе — гораздо, ближе, чем я когда-либо видел, — виднелась надпись «АПРЕЛЬСКИЙ ДОМ»: большие неоновые трубки в металлической оправе, вставленные в массивную ржавеющую раму.

— Наверно, они устроят тут что-то вроде музыкальной комнаты и библиотеки, — прокричал Бойд. — Это будет тихий уголок, где шеф мог бы спокойно посидеть и подумать. Но нужно будет что-то придумать от ветра.

Вернувшись в кабинет, он стал выдвигать один за другим картотечные ящики.

— Анекдоты, — сказал он, делая рукой широкий жест, охватывающий всю стену.

«Боже! — подумал я. — Да тут тысячи, если не десятки тысяч карточек с анекдотами». Бойд обвел рукой другую стену, тоже заставленную металлическими ящиками, в которых лежали мимеографированные копии старых радиопрограмм.

— Программа Хенни Хольца. Программа Джо Пеннера. Программа Расса Коломбо. Все программы, какие когда-либо у него шли. Моя задача — их классифицировать и раскладывать по папкам. Но они накапливаются так быстро, что я не успеваю с ними управляться.

— А в чем будет моя работа?

— Выкапывать остроты.

Бойд открыл дверцу шкафа. Внутри, в пояс высотой, были сложены кипы старых юмористических журналов, а также сотни сборников анекдотов — в пачках, перевязанных бечевкой.

— Ты перекопаешь все это, а также то, что наверху. Каждый анекдот, который вроде бы можно использовать, нужно напечатать на особой карточке, классифицировать и положить в нужный картотечный ящик.

— В какой?

— В алфавитном порядке. Анекдоты про животных, про детей, про докторов, похабные анекдоты и так далее. Примерно сорок категорий. Анекдоты про поцелуи, про гробовщиков, смешные оскорбления. Всякой твари по паре.

Я уставился на кипы журналов. В шкафу пахло старой рассыпающейся бумагой.

— А самому мне что-нибудь придется писать?

— А как же! Питер тоже начал с того, что сортировал анекдоты. А теперь он пишет целые программы. Хозяин даст тебе двухнедельный испытательный срок. Пятнадцать долларов в неделю.

— Когда начинать?

— Тотчас же.

— Бойд, у меня же работа. Она закончится только первого сентября.

— Тогда мне придется найти кого-нибудь другого.

— Можно мне подумать?

— Подумай.

Он ушел, оставив меня одного. Я уставился в окно — на слова «Апрельский дом». Две недели — тридцать долларов — и моя летняя зарплата уйдет псу под хвост. Выкапывание острот из накопившегося журнального и книжного хлама — это была не очень заманчивая перспектива. Но я еще ни разу не бывал в такой квартире, как эта, ни разу не видел таких людей, как Голдхендлер, и такой семьи, как его. Раньше я думал, что мне нечего терять. Теперь я понял, что я могу потерять двести долларов.

Что ж делать? То, что я психанул, услышав новость про Пелковича, объяснялось в основном тем, что зрелищем моей казни наслаждались Биберманы. Дорси ушла, в сиянье утопая. Виконт де Браж приказал долго жить. Должна же была Дорси выйти за кого-нибудь замуж — так почему не за Морриса, банкирского сынка? Глупо было менять направление своей жизни, повинуясь минутному порыву. Писать юмористические радиопрограммы — это не была голубая мечта моей жизни.

В комнату, ругаясь, влетел Питер Куот. Он стал судорожно рыться в ящиках, выхватывая карточки то из одного, то из другого. Я сказал:

— Питер, эта работа не по мне.

— Чушь! Ты произвел на него отличное впечатление. — Он придвинул к зеленому столу стул, перенес на стол одну из пишущих машинок, разложил карточки и засунул в машинку лист бумаги. — Ты только чуть-чуть пригубил его фальстафовских рассуждений, а он может о Фальстафе говорить часами. И о Мольере. И о Шоу. И о Фрейде. И о Марксе. Ведь Карл и Зигмунд были названы в честь Маркса и Фрейда; надеюсь, ты догадался. (Я не догадался.) Это такой сукин сын…

— Зачем он всем этим занимается?

— Когда-нибудь слышал про такую вещь, как деньги?

Питер начал яростно печатать двумя пальцами, а я спустился вниз, чтобы отказаться от работы на Голдхендлера и уйти из этой прельстительной фантасмагории. Чтобы восполнить то, что я потеряю, мне нужно будет тут проработать месяца три, даже если предположить, что я готов отказаться от юридического факультета ради того, чтобы заниматься «выкапыванием» острот, а на это я был не готов.

Из гостиной доносились взрывы смеха. Уже с лестницы я увидел Голдхендлера: он сидел в костюме и при галстуке, причесанный и чисто выбритый и читал какую-то рукопись. Он заметил меня и поманил пальцем. Я вошел.

— Вот этот парень сейчас раздумывает, кем ему стать: юристом или писателем, — сказал он.

Двое людей — усатый мужчина и женщина с необыкновенно красивыми ногами — сидели против Голдхендлера на диване и все еще смеялись.

— Может, вы ему поможете сделать выбор? — сказал Голдхендлер мужчине, ехидно усмехаясь.