Внутри, вовне

На следующий день истекал срок, в течение которого я мог зарегистрироваться для обучения на юридическом факультете. Я проснулся около полудня и под теплым сентябрьским солнцем отправился в Колумбийский университет. Сквозь двери корпуса имени Эйвери сновали туда и сюда мои потенциальные однокурсники с толстыми фолиантами в руках. Я сел в тени на каменную скамью и стал глядеть, как они входят и выходят. Я просидел там, наверное, не меньше часа. Потом я вернулся домой, пообедал и завалился спать — и проснулся незадолго до ужина.

— Я собираюсь работать у Гарри Голдхендлера, — объявил я за столом. — Даже если я пойду на юридический через год, я все равно буду моложе большинства своих сокурсников. Он дает мне для начала двадцать долларов в неделю.

Эту цифру мне накануне шепотом сообщил Бойд, когда я, уже на рассвете, уходил от Голдхендлера.

Папа скривил рот и кивнул. Он ничего не сказал.

— Что ж, глядишь, это и к лучшему: ты немного повзрослеешь, прежде чем начнешь серьезно заниматься, — сказала мама. — Двадцать в неделю — это совсем неплохие деньги. Но, может, ты одновременно начнешь и делать рекламу для прачечной? Папа платит рекламистам бешеные деньги, а они пишут невесть что.

— Я рассказала Берни, чем ты сейчас занимаешься, — сказала Ли; Берни был ее ухажер, молодой педиатр. — Берни считает, что ты дурак, если хватаешься за такую халтуру, как работа для радио, вместо того чтобы постараться получить серьезную профессию. Может быть, тебе стоит потолковать с Берни. У него точно есть голова на плечах.

Я пропустил это предложение мимо ушей. Берни вообще-то был неплохой парень, если сравнивать его со всеми шлимазелами, которые раньше увивались за Ли: всех их, да и ухажеров Фейги тоже, «Зейде» называл не иначе, как шлимазелами. Но «Зейде» ошибся: Берни позднее стал для Ли хорошим мужем, и он был совсем не шлимазел, светлая ему память!

— Исроэлке уже взрослый, — сказал папа. — Он знает, что делает.

В тот вечер папа даже не прикоснулся к бараньему рагу, хотя это было его любимое блюдо.

Когда я после ужина, около девяти часов вечера, вошел в кабинет Голдхендлера, Бойд и Питер Куот остервенело что-то строчили па машинках, а Голдхендлер лежал на диване.

— Привет, Финкельштейн! — сказал он негромким, слабым голосом. — Нам нужны свежие люди. Садись за работу. Бойд, разбуди меня через пятнадцать минут. Прежде чем мы пойдем пить кофе, мы должны, кровь из носу, закончить этот фельетон для Пеннера.

Не успел я снять пиджак и галстук, как он уже храпел. Питер обратился ко мне и скорчил гримасу:

— Добро пожаловать на пиратскую шхуну, Финкельштейн!

Глава 60 Пиратский король

Я крутился в голдхендлеровском беличьем колесе уже месяц или полтора, когда Фейга произвела на свет мальчика. Папа с мамой умоляли меня пойти на «брис» — то есть на церемонию обрезания; это торжество должно было состояться на бронксовской квартире у «Зейде», и я упомянул об этом за обедом у Голдхендлеров.

— Но, конечно же, вы не пойдете смотреть на это варварское истязание невинного младенца, — сказала миссис Голдхендлер.

Ее талия в тот день была уже тоньше некуда. Она и сама только что произвела на свет невинного младенца по имени Чарлз Дарвин Голдхендлер, чья крайняя плоть была в такой же неприкосновенности, как и у Зигмунда и Карла, и такой ей предстояло остаться.

— Это такая отсталость, такая дикость, — добавила миссис Голдхендлер.

— По правде говоря, родители этого младенца — люди очень современные. Они оба коммунисты.

Миссис Голдхендлер нередко заявляла, что она коммунистка, поэтому я думал, что если я назову своих родственников коммунистами, они будут казаться Голдхендлерам менее отсталыми и дикими.

— Бунтари в лайковых перчатках, — презрительно хмыкнула миссис Голдхендлер.

— Нет, — возразил я. — Тетя Фейга даже один раз попала в тюрьму за то, что отпиздила полисмена на Юнион-сквер. Она — настоящая революционерка.

Настал момент, когда я смог с гордостью воспользоваться этим эпизодом семейной истории. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Миссис Голдхендлер бросила на меня неодобрительный взгляд — видимо, за то, что я употребил непечатное слово. Любопытно, что в доме Голдхендлеров нецензурно выражаться имел право только глава семейства; всем остальным были заказаны даже такие невинные выражения, как «черт возьми» или «черт побери». Их никогда не произносили ни миссис Голдхендлер, ни ее дети, ни прислуга. В кабинете во время работы мы, конечно, говорили все, что нам хочется, и Питеру доставляло удовольствие выражаться так, как постыдилась бы и уличная девка, от которой, не расплатившись, сбежал клиент. Мы с Бойдом изъяснялись немного пристойнее.

— Ладно уж, иди на свой «брис», Рабинович. Только проследи, чтобы не наняли близорукого раввина, а то он, не приведи Господь, отхватит лишнего. А мальчику это лишнее еще, глядишь, пригодится, хотя он пока еще об этом не знает.