Внутри, вовне

Голдхендлер отлично знал, что обрезание производят не раввины, но такова уж была его манера шутить. Он умел безупречно говорить на идише, на котором он рассказывал ужасно смешные похабные анекдоты про раввинов, благочестивых евреев и даже библейских героев, часто пользуясь талмудическими нюансами. Его покойный отец печатался в идишистской социалистической газете под псевдонимом Шлойме Апикойрес, что значит Соломон Безбожник. Папа был очень польщен, когда узнал, что мой работодатель — сын Шлойме Апикойреса.

— Соломон Безбожник, да? Очень умный писатель! — сказал папа. — Тогда неудивительно, что мистер Голдхендлер так далеко пошел. Еще бы — сын Соломона Безбожника! Этот Соломон иногда чересчур загибал, но читатели только пальчики облизывали!

Я знал, что если я не приду на «брис», «Зейде» смертельно обидится. Но, с другой стороны, церемония была назначена на воскресенье, а в воскресенье по радио шла программа Хенни Хольца, и все, кто работал у Голдхендлера, были обязаны эту программу слушать. После этого мы разбирали эту программу по косточкам, и нигде на свете нельзя было услышать больше синонимов к слову «неудача». Это была для меня своего рода языковая практика, я мог бы составить алфавитный перечень поносных слов, не пропустив ни одной буквы. Для характеристики программы Хенни Хольца избирался один или несколько из следующих эпитетов:

Ахинея, бредни, вздор, галиматья, дерьмо, ерунда, жуть, завал, идиотизм, катастрофа, лажа, мура, нелепость, одурь, провал, рухлядь, сапоги всмятку, тупоумие, убожество, фиаско, хлам, цирлих-манирлих, чушь, шарлатанство, щелкоперство, эрзац, юродство, языколомание…

или же — смердопердение. Это был неологизм, придуманный самим Голдхендпером, смердопердение — его любимый оскорбительный термин. Чем бы иным ни была программа Хенни Хольца, она всегда была еще и смердопердением.

Заклинившись между миром Внутренним и Внешним — как это было раньше в случае с экзаменом в Шавуот или с университетским капустником на Песах, — я решил пойти на «брис», но уйти оттуда, как только моэль сделает свое дело, и как можно скорее мчаться к Голдхендлеру и вместе со всеми слушать программу Хольца. Но из этого ничего не вышло. В тесную квартирку «Зейде» набилась вся «мишпуха», которой не терпелось поглядеть, как дитя двух марксистов вступит в завет Авраама.

— Род проходит, и род приходит, — радостно процитировал папа на иврите из Екклесиаста, когда мы проталкивались сквозь этот семейный плавильный котел, состоящий из наших родичей и из Борисовых — не столь многочисленных, но зато, как правило, гораздо более тучных и потому занимавших в целом такой же кубический объем, как наши. Попав внутрь квартиры, я уже имел мало возможностей оттуда выбраться. А, вдобавок, «Зейде» еще больше усложнил положение, почтив меня званием «кватера». Я отнекивался, как мог, ссылаясь на то, что я ни разу в жизни не держал на руках младенца и могу его уронить, но меня только высмеяли. Собственно говоря, если бы я младенца и выронил, он никак не смог бы упасть на пол: он держался бы на весу между плотно сгрудившихся гостей до тех пор, пока его не выручили бы.

Поэтому мне пришлось отправиться на кухню, где сидела Фейга, держа сына на коленях. Он был очень пухлый и нежный и нисколько не был похож на пылкую революционерку в кепочке под Ленина, отпиздившую полисмена. Она вручила мне ребенка с опасливым материнским вздохом. Я зигзагом проложил себе дорогу сквозь толпу в спальню «Зейде». Младенец удобно устроился у «Зейде» на коленях, моргая синими глазками на моэля — маленького бородатого человечка в белом медицинском халате и с марлевой повязкой поверх рта и носа.

В тот день я впервые в жизни увидел, как производят обрезание. После этого я присутствовал при обрезании несколько раз — в том числе при обрезании своих собственных двух сыновей. Я не собираюсь здесь подробно описывать эту операцию, но должен сказать, что описание обрезания в романе Питера Куота «Сара лишается невинности» — это совершеннейший бред сивой кобылы. То, что придумал Питер, в жизни так же возможно, как если бы хирург, сделав операцию аппендицита, забыл в животе у пациента свой зонтик. Конечно, пьяный моэль с дрожащими руками может кому-то показаться смешным, равно как и мамаша, которая падает в обморок, увидев, что на ковер разлили кетчуп, но к еврейской жизни все это имеет такое же отношение, как к астрономии. Питер ни разу в жизни не присутствовал при обрезании, и оно ему так же знакомо, как оборотная сторона Луны.