Внутри, вовне

Голдхендлеры каждый день после обеда ходили на ипподром, а по вечерам на собачьи бега; после собачьих бегов они заглядывали на час-другой в казино и играли в рулетку. На ипподроме у Голдхендлера была, как он утверждал, «беспроигрышная система» — ставить только на фаворитов. В каждом данном заезде барыш от этого, конечно, невелик, но постепенно, со временем, выигрыши накапливаются, и в целом ты оказываешься в прибытке. Ипподром был единственным местом, где мы хоть немного загорали. После казино мы возвращались в «Рони-Плаза» и работали всю ночь, до рассвета, а потом до обеда спали.

За пять ночей Голдхендлер начисто переделал и продиктовал нам чуть ли не весь текст лассеровского либретто. Один из нас сидел за машинкой, печатая голдхендлеровские вставки, другой вклеивал их в текст, а третий отдыхал: и так мы по очереди менялись местами, пока шеф, точно железный, не зная усталости, пер вперед неудержимо, как паровой каток. Он был в ударе. Он совсем не пользовался старыми остротами, а все время придумывал новые. Никогда я не восхищался Гарри Голдхендлером так, как в то время. У него тогда был настоящий взрыв творческого озарения. Лассер перенес действие «Швейка» в американский военный лагерь времен первой мировой войны, но в его либретто было больше антивоенных разглагольствований, чем смешных шуток. «Бравого солдата Швейка» Голдхендлер знал наизусть, и он сумел внести в либретто грубый и трогательный юмор гениального гашековского романа; когда мы кончили работу, либретто было гораздо более антивоенным, чем раньше, — может быть, как раз потому, что там, как и в романе, не было пацифистского резонерства. Социальные мотивы остались только в лассеровских песнях — таких как «О, как прекрасно умереть!» или «Рэгтайм Судного Дня». К текстам песен Голдхендлер даже не притрагивался.

Мы кончили работу на рассвете, когда из океана поднималось солнце. Голдхендлер, шатаясь, пошел спать. Питер лежал на диване, совершенно измотанный. Мы с Бойдом тупо смотрели друг на друга: Бойд — скрючившись над текстом, я — за машинкой; оба мы тоже были измочалены вконец.

— Ей-ей, Бойд, — сказал я, — это совершенно великолепно.

— Да, пожалуй, ему кое-что удалось, — хрипло ответил Бойд, закуривая, наверно, тысячную сигарету за последнюю неделю.

— Он же пишет куда лучше, чем сам Лассер. Никакого сравнения.

— Лассер не умеет писать смешно, — ответил Бойд профессионально спокойным тоном. — Но он умеет придумывать интересные ситуации, и он не дурак. Не забудь, это его замысел и его пьеса. Он ездил в Чехословакию, чтобы купить авторские права на инсценировку романа, и это оказалось не так-то легко. А Голдхендлер работал над уже готовым текстом.

— Почему бы ему самому не написать текст для мюзикла, вместо того чтобы сочинять всю эту радиодребедень? — спросил я. — Помимо всего прочего, и заработал бы он на этом куда больше.

Бойд поглядел на меня как-то странно и сказал:

— Давай пойдем спать.

Перед отъездом в Нью-Йорк мы в последний раз побывали на ипподроме, где, к изумлению Голдхендлера, его фаворит споткнулся на последнем круге. Впоследствии Бойд шепотом сообщил нам, что Голдхендлер просадил на этом восемь тысяч долларов. Положение несколько исправила миссис Голдхендлер, поставившая пятьдесят долларов на лошадь, которой давали один шанс против сорока. Всю дорогу на вокзал они препирались в такси; Голдхендлер упрекал жену за то, что она не поставила пятьсот долларов или даже тысячу, если уж у нее было такое удачное наитие. У них сейчас было бы СОРОК ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ! И вообще, нужно было остаться еще на один заезд — времени навалом. Впрочем, мы поспели на вокзал буквально за полминуты до отхода поезда, а нам нужно было, кровь из носу, попасть в Нью-Йорк на генеральную репетицию программы Лу Блу.

Перед тем как Голдхендлеры отправились к себе в купе, миссис Голдхендлер что-то съязвила насчет его «беспроигрышной системы». До того я ни разу не видел, чтобы они цапались, да и после этого, кажется, тоже. Это была, может быть, слегка чудаковатая супружеская пара, но было совершенно ясно, что они любят друг друга до безумия.

— Однажды было хуже, — сказал Бойд, когда мы сидели в вагоне-ресторане. — Они повздорили из-за игры на бирже. Они оба очень азартные, и чтобы не пойти по миру, они решили с этим завязать. Они обставили это очень торжественно. Я был свидетелем. Они сняли обручальные кольца и дали мне подержать, а потом положили руки на мою руку и поклялись своим браком, что больше никогда не будут играть на бирже. И они держат слово.

— Мой отец потерял все деньг и на биржевом крахе, — резко сказал Питер. — От игры на бирже он не отказался, но с тех пор, когда дело касается денег, он совершеннейший псих.

— Что до меня, то мне азартные игры только портят кровь, — сказал я. — Когда я проигрываю, мне жалко денег. А когда я выигрываю, что бывает редко, то у меня всегда такое впечатление, что я эти деньги украл.

— Еврейская совестливость! — презрительно сказал Питер.