Внутри, вовне

К тому времени как мой отец приехал в Америку — восемнадцати лет от роду, без гроша в кармане и не зная ни слова по-английски, — Бродовский и Гросс были уже заядлые янки. Они могли без труда беседовать с полисменами и с трамвайными кондукторами, и Бродовский на глазах у всех ухаживал за толстой еврейской девушкой, которая родилась уже в Америке — хотя всего-навсего в Ньюарке. Мой отец знал Бродовского еще в Минске, и в Нью-Йорке тот устроил его на работу в прачечную; так мой отец познакомился с Гроссом, и так он познакомился с мамой. Вот и весь сказ.

Папа начал свою работу в прачечной с должности «пометчика-сортировщика»: он развязывал тюки с дурно пахнущим грязным бельем, писал на каждой вещи фламастером отличительный номер и рассортировывал все по корзинам: сюда рубашки, сюда простыни, сюда женское белье. Этим он занимался первые два года по шестнадцать часов в день в сыром подвале, освещенном тусклой электрической лампочкой без абажура, свисавшей с потолка на шнуре. Так он начал свою трудовую жизнь в «а голдене медине». Времена были тяжелые. Приходилось либо заниматься такой работой, либо просить милостыню, либо питаться супом на какой-нибудь еврейской благотворительной кухне; и папа предпочел помечать и сортировать грязное белье за два доллара в неделю — до лучших времен. В подвале не было туалета, а владелец прачечной не разрешал пометчику-сортировщику тратить время на то, чтобы бегать наверх — во всяком случае, в течение первого года. В результате у папы началось какое-то урологическое расстройство. Бродовский и Гросс работали наверху, на первом этаже, и получали по пять долларов в неделю. Папа не завидовал их жирным заработкам; он завидовал только тому, что им был доступен туалет.

А потом Реувен Бродовский открыл свою прачечную, которую он назвал «Голубая мечта». Он выложил задаток в размере ста пятидесяти долларов за стиральную машину, отжимной каток и пресс. Сто долларов он скопил сам, а пятьдесят принесла ему в приданое толстая еврейская девушка из Ньюарка.

Это был вклад Бродовского. Сидней Гросс из своих сбережений в течение первого года платил за помещение — крохотную лавочку на Атерни-стрит. А моего отца, у которого денег не было, взяли в компаньоны без капиталовложения. Вместо этого он просто какое-то время работал даром. Как долго, я не знаю. Что он в это время ел, я тоже не знаю. Может быть, его кормили Бродовский и Гросс. На папиных фотографиях, которые сохранились с тех пор, у него лохматая шевелюра и пронзительный, гордый взгляд, но тело у него — кожа да кости, и он, сразу видно, шатается с недосыпу. Снимки, как обычно в то время, — фиолетового цвета, и у папы под глазами — фиолетовые круги. Я считаю, что этот период, когда папа работал бесплатно на Бродовского и Гросса, ставит его на один пьедестал с Оливером Твистом как одного из величайших голодающих героев мировой литературы. Но в двадцать лет чего не выдержишь?

Название «Голубая мечта» появилось у прачечной, когда это предприятие переехало в Бронкс. Тогда существовало мыло с таким названием — пахучий овальный пирожок, продававшийся в коробке, на которой была изображена очаровательная голубоглазая блондинка, витавшая в голубоватых облаках. По-моему, именно это мыло навело компаньонов на мысль, как назвать прачечную. Увы, когда я пошел в школу, слово «голубой» стало применяться по отношению к особого рода мужчинам, питавшим нежные чувства не к противоположному, а к собственному полу. Я пытался скрывать, что мой отец — совладелец прачечной под названием «Голубая мечта»; однако в какой бы район мы ни переезжали, — а переезжали мы постоянно, — об этом всегда очень скоро узнавали, и меня начинали дразнить «голубым». Позднее, когда мы ставили самодеятельные спектакли в летнем лагере, мне всегда поручали играть женские роли, потому что у меня был высокий голос и мягкие манеры, а уж если вспомнить про прачечную «Голубая мечта»… Ну, ладно, опустим занавес над всем этим былым ужасом.

К тому времени как прачечная переехала в Бронкс, папа уже был боссом. Я пишу это не из хвастовства и не из гордости. То, что он позволил огарку своей жизни дотлеть в прачечном бизнесе, — это наша трагедия, о которой лучше помолчать. Папа преуспел бы в чем угодно. Но его весьма скромное образование, необходимость начинать жизнь заново в чужой стране, игра случая, сведшая его с Бродовским и Гроссом, и финансовые тяготы эмигрантской жизни — все это привело к тому, что он жил и умер владельцем прачечной. Его не раз уговаривали бросить своих компаньонов, послать ко всем чертям прачечную «Голубая мечта» и основать новое крупное дело. Я слышал, как мама убеждала его согласиться на одно из этих предложений.

— А что будет с Бродовским и Гроссом? — отвечал он. — Они же помрут с голоду.

— Они тебе кто, дети? — говорила мама. — Они тебе братья?

— Сара-Гита, язык у тебя без костей! Или Гросс не женат на Иде? Или он не наша семья? А если я не могу бросить Гросса, как я могу бросить Бродовского?

— Но они тебя тянут вниз! Они тебя убивают!