Внутри, вовне

— Отличная хата для вечеринок! — прокомментировал Скип Лассер. — Вам, ребята, очень повезло.

Он не возобновил своего прежнего предложения познакомить нас с актрисочками. Я давно уже спал и видел, как бы спознаться с хористками категории «А» из его спектакля, но у Лассера, конечно, были более важные дела на уме.

В вестибюле «Апрельского дома» все время околачивались такие знаменитости, как Скип Лассер, и почти такие же красавицы, как эти хористки. Из ресторана «Орхидея» день и ночь неслась танцевальная музыка. Пройти путь от Олдэс-стрит до этого роскошного вестибюля, вдыхать волшебный запах «Апрельского дома» означало выбиться в люди, подняться в гору, вылезти из грязи в князи — иными словами, прибыть наконец в «а голдене медине». За всю свою жизнь я, должно быть, ни разу не был так близок к тому, чтобы схватить свою плойку.

Не менее удивительным, чем мой подъем от Олдэс-стрит до «Апрельского дома», было то, как быстро я к этому привык. Для Питера Куота это была не такая уж головокружительная перемена. Он с детства видел вывеску «Апрельского дома» из окна своей спальни, и доктор Куот был человеком со средствами и со вкусом. Но теперь Питер жил в роскоши не на деньги своего отца, а на собственные. Это тоже был-таки да прыжок. И какое это было головокружительное ощущение, когда в день премьеры новой комедии Кауфмана и Харта мы впервые купили билеты не на галерку, как раньше, а один из первых рядов, и, прошествовав по проходу партера, гордо уселись среди старых седых толстосумов и их жен, увешанных мехами и драгоценностями. Или когда мы входили в такие рестораны, как «Динти Мур» или «Генри», и заказывали все, что хотели, — причем не за счет Гарри Голдхендлера, а за свой. Это была жизнь, должен вам сказать!

После того как мы обзавелись собственными апартаментами, изменился и наш статус у Голдхендлера. Мы больше не были его «хасидами». Мы являлись на работу около полудня — приходили пешком или приезжали на такси — и вечером вдвоем уходили ужинать. Иногда после этого мы возвращались на «ночную смену», иногда нет. Мы работали лучше, почти не пользуясь картотекой анекдотов. Голдхендлер больше не водил нас обедать и ужинать за свой счет, и ничто не вынуждало нас играть в пинг-понг, когда усталому шефу нужно было расслабиться или его сыновьям нужны были очередные жертвы. Еще до того как первая программа Лесли Хоуарда вышла в эфир, мы сумели написать несколько эпизодов впрок. Но при всем при этом у Питера гораздо быстрее шла его собственная литературная работа. И, конечно, мы, как и раньше, участвовали в составлении черновых набросков комических радиопрограмм.

Не думайте, однако, что Гарри Голдхендлер продавал нашу ученическую работу за бешеные деньги, а нам бросал объедки с барского стола — пусть даже эти объедки составляли по сто долларов на рыло. Над чем бы мы ни работали — над хохмами для Лу Блу, над радиотекстами, над программой Лесли Хоуарда, — он говорил нам, что писать. Затем он брал наши черновики и передиктовывал их заново с начала до конца. Он был хозяин, вдохновитель, главный хохмач и последний редактор. Даже хоуардовскую программу про международного вора он сумел местами улучшить. Диалог в манере Ноэла Коуарда он умел писать куда лучше, чем мы. Чтобы сделать такую программу, мы с Питером, в сущности, были ему вовсе не нужны, он запросто мог бы справиться и сам, так что моя просьба о прибавке была делом необдуманным и рискованным. Но его всегдашней проблемой была нехватка времени. Мы сберегали ему время. Так что свою прибавку мы, я думаю, отрабатывали. Он продолжал относиться к нам вполне дружелюбно, и мы все еще были для него то Финкельштейнами, то Рабиновичами. Но для остальных членов голдхендлеровской семьи мы стали полнейшей мразью — или, пожалуй, чем-то вроде Эдди Конна. Карл и Зигмунд нас едва замечали. Миссис Голдхендлер с тех пор, как мы переехали в «Апрельский дом», ни разу нам даже не улыбнулась. Мы совершили оскорбление величества уже одним тем, что возжелали освободиться от державного присутствия современного Бальзака, не говоря уже о нашем свинском корыстолюбии.

Что же до непроницаемого Бойда, то он, может быть, стал лишь чуть-чуть менее доброжелательным; а может быть, это нам только казалось. Мы никогда не знали, сколько Голдхендлер ему платит, — но, должно быть, немало. Без Бойда вся голдхендлеровская хохмоделательная машина забуксовала бы и остановилась. Он всегда оставался в пределах досягаемости — либо на месте, либо готовый примчаться по первому звонку; лишь на несколько часов в сутки он уползал в какую-то темную нору в одном из переулков манхэттенского каменного крольчатника, а потом снова появлялся у Голдхендлеров, где он завтракал, обедал и ужинал, всюду ходил за Голдхендлером по пятам и даже терпеливо выполнял разные мелкие поручения стариков-родителей. Голдхендлера он боготворил, всю свою жизнь он посвятил преклонению перед этим человеком; и когда мы с Питером совершили предательство, переехав в «Апрельский дом», я думаю, мы навек потеряли расположение Бойда.

* * *