Внутри, вовне

Я сижу один в номере отеля, откуда виден затемненный Иерусалим. Впервые за несколько дней я могу перевести дух. Я только что прослушал последние известия по «Голосу Израиля» на английском языке. Сегодня, на третий день войны, начальник генерального штаба Давид Эльазар — здесь его все называют Дадо — наконец-то дал пресс-конференцию. Он сказал, что израильская армия перешла в наступление и на севере и на юге и теснит как сирийцев, так и египтян. Интересно, было ли в какой-нибудь войне, что атакованная сторона так быстро оправилась и начала теснить неприятеля?

У меня не будет спокойно на душе, пока я не узнаю, что с Сандрой. Кажется, никто ничего толком не знает. Что же касается мамы, то, по словам врачей, в ближайшие сутки решится, выкарабкается ли она и на этот раз или нет. Ее хватил тяжелый инфаркт: потому-то я сюда и примчался; самолет авиакомпании «Эль-Аль», на котором я летел, был полон израильтян, спешно возвращавшихся из Соединенных Штатов и Канады. Маму снова положили в больницу «Хадаса». Но она верна себе — все еще не унимается. Мне разрешили сегодня пробыть у нее всего пять минут; она была в кислородной палатке.

— Я только надеюсь, что не мешаю им воевать, — сказала она мне на идише. — Не хочу, чтобы из-за меня они меньше занимались солдатами. А если за мной придет Ангел Смерти, то добро пожаловать!

Она смотрела прямо перед собой: у нее почти утратилось боковое зрение, хотя врачи говорят, что оно возвратится, если она поправится; но руку она мне пожала твердо.

— Исроэлке? — сказала она, когда я появился. — Зачем ты здесь? Иди на фронт.

Иерусалимский «Савой» — это пятнадцатиэтажный отель, стоящий на холме, с которого хорошо виден Старый Город. Вестибюль сверкает стеклом и золотом, бесшумно скользят отделанные розовыми панелями эскалаторы, в двух ресторанах и одном кафе подают превосходно приготовленные кошерные блюда: короче, это кусочек Майами, пересаженный на Святую Землю и обильно орошаемый долларами американских евреев, переехавших в Израиль после ухода на пенсию. Эйб Герц называет его не иначе как «Иерусалимский не-боскряга». Когда вчера вечером я каким-то чудом сумел дозвониться на его военную базу, я сказал:

— Я остановился в «Небоскряге».

Эйб рассмеялся и ответил:

— Ну и наслаждайся жизнью.

Он понятия не имеет, где Сандра, и в Сдэ-Шаломе тоже о ней ничего не знают. С меня семь потов сошло, пока я дозвонился в этот проклятый кибуц, а они сказали мне только, что она уехала в Тель-Авив часа через два после того, как началась война.

От перелета на несколько часовых поясов я страдаю больше всего, когда лечу с запада на восток. Всю ночь в самолете я пил виски и писал главу о Бобби, потому что спать не было никакой возможности: кругом галдели возвращающиеся израильтяне, которым не терпелось поскорее попасть на фронт, чтобы их убили арабы. Это было колоритное сборище: загорелые парни из Калифорнии в кедах и спортивных куртках, солидные профессора и бизнесмены с Западного побережья в строгих тройках с галстуками, религиозные евреи в ермолках и лапсердаках, с карманными изданиями Талмуда в руках, молодые хиппи с бородами и длинными волосами, в джинсах и футболках, а иные — даже в ковбойских шляпах, а с ними молодые девушки и даже несколько пожилых женщин; и все они безупречно тараторили на иврите со скоростью на целую милю слов в минуту. Я могу с листа читать Книгу пророка Исайи и разобраться в колонке Талмуда, но когда израильтяне беседуют друг с другом, я почти ничего не понимаю — так же, как я не могут понять на слух, что говорит на иврите диктор радио или телевидения. Это меня очень удручает.

Я никого не спрашивал, можно ли мне улететь из Вашингтона, я только сказал секретарше президента, что моя мать при смерти в Иерусалиме и я должен туда лететь. Когда в Йом-Кипур я вернулся домой из синагоги, меня ждала телеграмма; я сразу же отправился в Белый дом к секретарше президента. Она сочувственно посмотрела на меня и напомнила, что в Израиле идет война, начавшаяся тогда всего лишь несколько часов назад. Я вернулся домой и начал укладывать чемодан, и тут у моих дверей появился какой-то серый безликий чиновник из Государственного департамента. Он сказал, что, по мнению Госдепартамента, спешный полет в Израиль одного из президентских помощников, даже если это малозаметная частная поездка, может послужить для арабов неверно понятым сигналом. Он даже как-то смутно намекнул, что у меня могут временно отобрать паспорт. Я ответил, что полечу инкогнито, никого об этом не оповещая, а в Израиле я буду вести себя тише воды, ниже травы: я не остановлюсь в отеле «Царь Давид» — иерусалимской школе злословия, — не сообщу никому из правительства, что я приехал в Израиль, и, помимо посещения больницы, в которой лежит моя мать, буду все время безвылазно скрываться в каком-нибудь укромном месте. Думаю, что хотя у этого чиновника и нет лица, но мать у него, наверное, есть, потому что паспорту меня никто не пытался отобрать.