Внутри, вовне

Сразу же после его отъезда я пошел на традиционную встречу бывших сотрудников «Шутника» и там встретился с Марком Герцем. Он бы худой как щепка, хоть ребра пересчитывай, и свой шницель он поглощал с такой жадностью, что можно было понять, как ему необходимо устроиться на какую-нибудь работу. Он сообщил, что его дядя-меховщик недавно продал свой бизнес, и Марк перебивался из кулька в рогожку, ожидая обещанной ему стипендии, чтобы поступить в аспирантуру в Беркли. Я вызвался устроить его к Голдхендлеру. Голдхендлер воспринял мою рекомендацию очень скептически, но сказал, чтобы Марк пришел к нему потолковать. Марк пришел, когда Голдхендлер завтракал. Незадолго до того у него снова был сердечный приступ, правда менее серьезный, чем первый, и ему пришлось отказаться от своего любимого блюда — мацы со свиными сосисками — и довольствоваться на завтрак обыкновенным омлетом. Вдобавок накануне провалилась одна из написанных им программ и поступило известие, что повысилась популярность передачи Хенни Хольца. И что хуже всего, как мне шепнул Бойд, Голдхендлера беспокоило положение на аляскинских золотых приисках. Клебанов снова приехал в Нью-Йорк.

— Передай мне это говно, — сказал Голдхендлер Бойду, показывая на тарелку с омлетом.

Марк заморгал и удивленно взглянул на миссис Голдхендлер, как ни в чем не бывало сидевшую тут же, за столом, рядом с маленькой дочкой. После этого Голдхендлер задал Марку всего лишь несколько небрежных вопросов. Цвет лица у Голдхендлера был такой же серый, как покрывавшая его щетина, он недавно потерял еще несколько зубов, и, хотя ему было всего тридцать семь лет, Марк, наверное, поверил бы мне, если бы я ему сказал, что Голдхендлеру пятьдесят.

— Ну ладно, Финкельштейн, — сказал Голдхендлер позднее, когда мы остались с ним вдвоем в кабинете, пока Марк ждал внизу, — тебе решать. Он вроде бы толковый парень, только не профессионал.

— Разрешите мне его попробовать, — попросил я.

В этот момент в кабинет вошел Клебанов — дородный мужчина с пышными бакенбардами, в плисовых бриджах и свитере.

— Хорошая новость! — объявил он с порога, даже не поздоровавшись. — Синдикат согласился.

— Вот как! — воскликнул Голдхендлер и расплылся в улыбке, продемонстрировав провалы между зубами. — Отлично! Когда это случилось?

— Я только что говорил по телефону с Джуно. Теперь никому из нас не нужно вкладывать больше ни одного цента. Теперь, как видно…

Когда я уходил, Клебанов продолжал разглагольствовать, а Голдхендлер слушал его с таким же восторженным выражением, с каким «Зейде» читал вслух письма дяди Велвела с отчетами о его судебных победах.

— Ты, кажется, говорил, что он остроумный человек? — заметил Марк, когда мы шли от Голдхендлера.

— Он сегодня был не в духе.

— А, ладно тебе! «Передай мне это говно»! Это же варвар!

— Ты что, не хочешь у него работать?

Марк не ответил. На нем был старый коричневый пиджак, который он носил еще в университете, с заплатками на локтях и обтрепанными обшлагами.

— Мне сейчас выбирать не приходится, — сказал он наконец. — Только не знаю уж, чем я могу быть тебе полезен. Но, в конце концов, я, наверно, получу-таки эту стипендию, так что речь лишь о том, чтобы как-то прокантоваться до лета.

Недели через две Марк переехал ко мне в «Апрельский дом», и мы с ним начали сочинять репризы. Мне было несколько неловко: я, который некогда был по сравнению с Железной Маской ноль без палочки, теперь работал вместе с ним, при этом зарабатывая больше его и находясь на положении его начальства; а он, получивший работу по моей протекции, жил со мной в роскошном отеле за мой счет, ибо я отказался брать с него его долю квартплаты. Да и сочинение реприз шло у него не очень-то гладко. Он был университетский остроумец, а не радиохохмач: это — большая разница, которую Марк хорошо понимал.

— Ты делаешь всю работу, — говорил он, — а я тебе ничем не помогаю; я чувствую себя тунеядцем.

Но я, тем не менее, убеждал его не уходить. Он все-таки выдавал остроумные шутки, да и обсуждать с ним готовые программы было полезно. Хотя теперь я уже больше не мучился из-за Бобби — у меня были другие девушки, правда, не такие умные, как Розалинда Гоппенштейн, — но мне все еще не хотелось жить в «Апрельском доме» в одиночестве. Прежде всего, я не доверял самому себе и боялся, что могу в минуту слабости позвонить Бобби и попросить ее приехать. Кроме того, Марк был куда более приятным соседом, чем Питер.

* * *

Как-то, вернувшись с утренней прогулки, я уже в прихожей услышал доносящуюся из гостиной беглую речь на идише со скоростью добрых двести слов в минуту. И говорил не кто иной, как Марк. Он расхаживал по комнате, а перед ним на диване сидели маленький бородатый мужчина в ермолке и полная пожилая женщина, вытиравшая глаза платком.

— Мейне элтерн, — сказал Марк, бросив на меня тревожный взгляд (то есть «мои родители»).