Внутри, вовне

Что он за человек, если способен такое сказать? Вот некоторые биографические сведения об этом молодом американо-израильском юристе, который сейчас сделался Сандриным ухажером, хотя они оба это отрицают. Марк Герц — отец Эйба — довольно крупный ученый, хотя и не очень широко известный. Он пока еще не Эйнштейн и не Оппенгеймер, но в научном мире его считают одним из серых кардиналов. Эйб — его единственный сын от первого брака. Я впервые познакомился с Эйбом хмурым ноябрьским утром вскоре после выборов 1968 года. Он пришел ко мне в контору «Гудкинд и Кэртис», сел у стола напротив меня и посмотрел мне прямо в глаза:

— Мистер Гудкинд, вам нравится ваша работа?

Представьте себе: редактор «Колумбийского юридического обозрения», тощий, долговязый сорвиголова, с худым, бледным, типично еврейским лицом, гораздо больше похожий на Марка Герца — красу и гордость колледжа в 1955 году, — чем сам нынешний Марк Герц, Эйб терпеть не мог вторую жену Марка и терпеть не мог — и до сих пор терпеть не может — самого Марка. Он ненавидит растущую раковую опухоль, именуемую Вьетнамской войной. Все его кузены, кузины, тетки к дядья — в Израиле. Один дядя — ныне ушедший в отставку бригадный генерал Моше Лев — был одним из творцов блестящей победы в Шестидневной войне, чем околдовал Эйба Герца.

Что касается Израиля, то отец Эйба — Марк всегда считал — и по сей день считает, — что создание этого государства было еврейской ошибкой, нелепой и самоубийственной, а победа в Шестидневной войне была всего-навсего счастливой случайностью. В защиту этой точки зрения он выступает горячо и взволнованно и приводит весьма изощренные доводы, и это — еще одна причина неприязни Эйба к своему отцу. А может быть, все наоборот: может, он потому и полюбил Израиль, что его отец — противник Израиля. Во всяком случае, поскольку я завзятый сионист, работающий юристом на Уоллстрит, от меня ожидалось, что я направлю Эйба на путь истинный. Точнее, постараюсь убедить его отказаться от мысли совершить алию — то есть репатриироваться в Израиль, — а вместо этого начать делать в Америке доходную юридическую карьеру.

— Нравится ли мне моя работа?

Странный вопрос. Эйб сверлил меня глазами. Отступать было некуда.

— Да, очень. Могу сказать, что я счастлив. У меня хорошая жена, хорошие дети, хороший уровень жизни и интересная работа.

— Хорошая работа?

— Работа, которую я хорошо делаю.

— Потому что вы хотите делать хорошие деньги?

— Вы тоже этого захотите, Эйб, а в Израиле много денег не сделаешь.

— Спасибо за совет, мистер Гудкинд, — сказал Эйб, улыбнувшись честной, проницательной улыбкой. — Может быть, вы и правы. Просто мне кажется, что я могу сделать в жизни что-то более ценное, чем жрать дерьмо на Уолл-стрит.

Так он и сказал, и, хотите — верьте, хотите — нет, это звучало вовсе не оскорбительно. На его лице был написан благодатный восторг идеалиста. Через пропасть, пролегшую между двадцатью пятью и пятьюдесятью тремя годами, он не пытался золотить пилюлю, не гладил старого хрена по шерсти, рубил сплеча. В открытую резал правду-матку и маскировал ее под грубоватый комплимент — почти.

Это меня доконало. В конце концов, что я, обязан чем-нибудь Марку Герцу? Я встал и протянул руку:

— Эйб, я вам завидую.

И в тот момент я действительно ему завидовал — да и до сих пор завидую. Но я не хочу совершать алию, и моя жена не хочет. Если я кончу писать эту книгу, может быть, Эйб когда-нибудь ее прочтет. Это будет исчерпывающий ответ на его вопрос: «Вам нравится ваша работа?».

Прежде всего, он должен больше обо мне узнать. Я — не просто давнишний университетский приятель его отца, стойкий адвокат Объединенного еврейского призыва и Израильского фонда, даже не думающий о том, чтобы переехать в Израиль, я — американский еврей, короче, я сын своего отца. Илья Гудкинд эмигрировал из России не в Палестину, а в «а голдене медине». Еврейское государство было тогда недостижимой мечтой немногих безрассудных идеалистов — большинство из них жили в Европе, и лишь жалкая кучка отправились первопроходцами в тогдашнюю турецкую Палестину. Папа хотел только хорошей жизни и свободы. Он получил и то и другое, и вот теперь я сижу здесь, в Белом доме, в шести тысячах миль от осажденного врагами Еврейского Национального Очага, и собираюсь как можно скорее занести на бумагу историю моей жизни. Ибо, если разведывательные данные не врут, и здесь и там назревают события, над которыми мы, того и гляди, потеряем всякую власть.

Глава 20 Горшки для кислой капусты

Мою бабушку у нас в доме звали не иначе, как «Бобэ» — это слово на идише, должно быть, происходит от русского слова «баба», «бабка»; так что так мы и будем ее здесь называть.