Внутри, вовне

Так вот. Как всем известно, когда вскипает молоко, на поверхности образуется пенка, она на литовском диалекте идиша называется плойка. В детстве меня от нее просто тошнило. Когда мама делала мне какао, она прежде всего снимала с него пенку. Потому-то она при этом однажды и рассказала мне историю своей драки с мачехой, и потом я слышал эту историю сотни раз. В Минске — или, может быть, только в доме моего деда — плойка считалась, видимо, редчайшим деликатесом. Икра, трюфели, фазаны, персики в шампанском не шли ни в какое сравнение со свежей, липкой, желтоватой плойкой. Мамина мачеха, раввинша из соседнего городка под названием Кайданов, родила моему деду семерых детей, и, по маминым рассказам, они всегда получали плойку, а мама — никогда. Эта кайдановская гарпия не только таким подлым образом дискриминировала свою падчерицу, она еще и люто ненавидела маму и все время ела ее поедом за то, что та была куда красивее, чей ее собственные дети. Я цитирую маму. Она говорит также, что Кайданов был известен тем, что все тамошние уроженцы были отпетые сволочи.

Ну, так вот, то, что маме не давали плойки, ужасно ее бесило, и тут-то кроется самый главный момент всей этой истории. Каждый, кто пытается лишить маму чего-то, принадлежащего ей по праву, рано или поздно об этом пожалеет. В тот памятный день мама — уже изрядно выросшая, чего эта кайдановская дура не сообразила, и явно ощущая себя в свои пятнадцать с половиной лет совсем взрослой женщиной, с вполне округлившейся грудью, — решила, что, Бог свидетель, настала пора вскипятить молоко и съесть плойку. Другие дети были меньше ее, и, конечно, им полагалось в первую очередь все молоко, какое было в доме; но мама восстанавливала давно попираемую справедливость. Кайдановская баба застала ее за этим занятием и, не вникая, что и почему, набросилась на нее.

— Почему ты ударила свою мать? — спросил мой дед, прибежавший домой из синагоги.

— Она мне не мать, и я ее не ударила, — ответила мама. — Я только дала сдачи.

Вот так и случилось, что дочке раввина, которой еще и шестнадцати лет не стукнуло, разрешили — и, по сути дела, чуть ли не велели — одной уехать в Америку. Мама была тогда очень красива и стройна как тополь, она была словно пополам перерезана в талии, стянутой корсетом. Я видел ее фотографию, сейчас уже изрядно потускневшую, снимок был сделан на пароходе. Понять не могу, каким образом нищая девочка из захолустного Минска ухитрилась вырасти такой красавицей, но она и вправду выглядела как шикарная манекенщица, вот она, вся в турнюрах, с пышным бюстом и роскошными длинными волосами, в шляпке с широкими прямыми полями, стоит, опершись на поручни, около спасательного круга. Я скажу вот что: если какая-то дочка российского раввина могла отважиться на то, чтобы в одиночку отправиться в Америку, то это должна была быть моя мать. Когда недавно я советовался с ней, принять ли мне диковинное предложение работать в Белом доме, она решительно заявила:

— Почему нет? Скажи «да». Мир принадлежит тем, кто дерзает и рискует.

Глава 3 Билет на пароход

Погодите. Вот вам пример того, как человека может подвести память и как опасно доверять мемуарам — да и, возможно, любым историческим трудам. Вот я честно пытаюсь рассказать все, как было. И, однако же, немного подумав, я вспомнил, что ведь на самом деле я вовсе и не советовался с мамой, поступать ли мне на эту работу. А свой афоризм, который я сейчас процитировал, она изрекла совсем в другое время и по другому поводу. Дело было так. Несколько лет назад мы отдыхали на одном из островов Карибского моря. Мы остановились в отеле на вершине горы — все мы, то есть моя жена и дети, я сам и мама. Перед нашим отъездом моя сестра Ли, нарушив первую форму семейной секретности, раскрыла маме наши с Джен отпускные планы, и мама сразу же позвонила и пригласила себя поехать вместе с нами.

В тот день на этом острове с утра шел тропический ливень: с неба низвергались настоящие водопады, все отсырело и дымилось. Мы боялись, что ударит ураган. Однако, едва лишь наступило время, когда положено купаться, мама потребовала, чтобы я немедленно отвез ее на пляж. Она утверждала, что это «всего лишь дождик», который, того и гляди, кончится. Джен и дети говорили, что выходить из дому, когда разверзлись такие хляби небесные, — чистейшее безумие, но для меня было проще поехать, рискуя быть смытым в море, чем спорить с мамой. И вот мы отправились в нашем взятом напрокат «вольво»; пока мы по серпантину спускались с горы, машину окатывало каскадами мутной, грязной жижи, низвергавшейся с уступов; нас, в наших купальных костюмах, кидало из стороны в сторону, а дождь молотил по машине, как град. Но не успели мы подъехать к пляжу, как облака неожиданно умчались прочь и на очистившемся лазурном небе засияло карибское солнце. Мама немного поплескалась в прибое, набегавшем на совершенно пустой пляж, затем уселась в прибрежной пене и, нежась на солнце, стала, как ребенок, загребать руками и ногами.

— Мир принадлежит тем, кто дерзает и рискует, — сказала она.