Внутри, вовне

Здесь важно указать, что кузен Гарольд никогда не был сколько-нибудь религиозен. Его отец, дядя Хайман, отнюдь не держал себя за серьезного «маскила», как дядя из Бэй-Риджа, но он любил слушать по радио оперы, читать романы, ходить в драматический театр и толковать обо всем этом в компании. Конечно, выросши в бревенчатом отсеке синагогальной прихожей в Минске, нельзя не проникнуться достаточно глубоко еврейским духом, но своим еврейством дядя Хайман никому глаза не колол.

Однако же Гарольд ходил, как принято, в еврейскую школу. На школьных субботних молитвах он сидел рядом со мной, открыв перед собой молитвенник, и бормотал что-то вроде «Раз картошка, два картошка…», потому что пока губы у него двигались, учителя к нему не придирались. Гарольд вполне умел читать на иврите, но ему куда больше нравилось повторять: «Раз картошка, два картошка». Я же, наоборот, старательно выговаривал каждое слово на иврите; иногда я даже вел молитву и произносил короткие проповеди, чередуясь с куда более красноречивым, чем я, старшим мальчиком по имени Джулиус Левин.

Этот Джулиус Левин, кстати, стал позднее ортодоксальным раввином, а потом вдруг взбунтовался, поменял свое имя и фамилию на Джуда Ливис, и теперь он видный манхэтгенский реформистский раввин. Как-то я был в его синагоге на похоронах профессора философии из Колумбийского университета — заядлого агностика Вивиана Финкеля, которого я очень любил. Будь его воля, профессор Финкель ни за что бы не позволил выставлять свой труп на всеобщее обозрение в синагоге или, если на то пошло, вообще в каком бы то ни было молитвенном доме. Однако его сестра была прихожанкой этой конгрегации, и вот, ничего не поделаешь, едва он успел умереть, как его схватили и притащили в синагогу, где он торжественно лежал в открытом гробу в красивом синем костюме и всем своим видом показывал, что все это его интересует как прошлогодний снег. Когда Джулиус — то есть Джуда, — дабы показать, как благочестив был усопший, вплел в свое надгробное слово несколько цитат из его книг, мне показалось, что профессор Финкель, того и гляди, вылезет из фоба и убежит прочь, но он, как ни в чем не бывало, продолжал лежать, и чем дальше, тем больше показывал, что все это интересует его еще меньше, чем прошлогодний снег.

Меламед — то есть учитель, — руководивший проведением моей «бар-мицвы», был седовласый джентльмен по фамилии Вайль, которого все почтительно именовали «мар Вайль». От него приятно пахло ароматными турецкими сигаретами, которые он курил не переставая. Каждую сигарету мар Вайль сперва разрезал на три или четыре коротких обрубка, которые он курил отдельно, насадив на что-то вроде булавки, до тех пор, пока обрубки не превращались полностью в дым и пепел, так что не оставалось никаких окурков. То ли у мар Вайля были очень нечувствительные губы, то ли булавка как-то охлаждала горящий табак, но он мог, не обжегшись, насладиться последней затяжкой перед тем, как сигарета окончательно превращалась в пепел и дым. Да, мар Вайль явно умел экономить даже на окурках. Директору крошечной еврейской школы при Минской синагоге приходилось знать счет деньгам.

Перед «бар-мицвой» я ходил к мар Вайлю домой, чтобы разучивать свою роль на этом торжестве, и мы с ним занимались на маленьком заднем дворике, заросшем подсолнухами. Мар Вайль любил книгу пророка Исайи, он был хороший педагог, и, когда он вдалбливал в меня каждое слово и каждую фразу, глаза у него сияли, а руки плясали у меня перед глазами в каком-то странном танце. До сих пор, когда я перечитываю эту главу Исайи, я снова вижу его пляшущие руки, в одной из которых пляшет обрубок сигареты на булавке.

Но это между прочим. Конечно, мар Вайль не шел ни в какое сравнение со знаменитым учителем иврита из сенсационной повести Питера Куота «Пахучий меламед» — Шрагой Глутцем, который пропах чесноком и луком и имел неприятную привычку ковырять в носу и оттирать козявки с пальцев о донышко стула. Питер Куот справедливо гордится образом Шраги Глутца, которого он от начала до конца выдумал без всяких прототипов. Эпизод, в котором мальчик застает бородатого, в ермолке Шрагу, когда тот онанирует, наблюдая в щелку, как мать мальчика отправляет естественную потребность, вызвал серьезную академическую дискуссию: одни восхищались этой сценой, другие негодовали. Профессор Леви Зильберштейн из Амхерстского колледжа в солидной статье, напечатанной в книжном обозрении газеты «Нью-Йорк таймс», взял Питера под защиту, назвав этот эпизод «высшим богоявленческим проявлением отчуждения в литературе, запечатлевшей жизненный опыт американских евреев». Мар Вайль, конечно, не мог бы совершить ничего хоть сколько-нибудь столь же живописного или богоявленческого.