Во что бы то ни стало

— Не словят — домой пойду… Живая этим зверям не дамся! Отвоевалась за них, хватит, открылись глаза… Ленка твоя там, никак?.. Правду искать пойду! На хутор, за Армавир, может, и цел еще. И ты, бабка, тикай, белые станицу жечь будут, — зачем жители красных прятали.

— Так мы же… Хворая она еще, куда же?

— Тикай, говорю, здесь вовсе пропадете! Юбки у тебя лишней нету?

Кузьминишна зашла за печку, повозилась там, вернулась похудевшая, с поневой в руке. Лена, прижавшись к печке, смотрела вниз.

— Значит, уходить? — с тоской переспросила Кузьминишна, когда женщина-солдат, сменив брюки на юбку и повязавшись нянечкиным же платком, превратилась в обыкновенную женщину.

— Уходить, жизнь собачья. Хочешь, до Армавира вместе? Отсюда недалеко, на разъезде порожняк стоит, теплушки… Доберемся, схоронимся, вроде беженцы.

— Лену, Леночку-то как, говорю? Слава одна, что получшело ей!

— Тут все одно нельзя.

— Да одеть-то ее во что?

— На вот, шинель рви!

— А картошка? — Кузьминишна гладила уставленные на полу мешки.

— Не до картошки теперь, слышишь? — крикнула женщина-солдат.

ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ

Кузьминишна редко теряла веру в будущее. Но хоть и надеялась разыскать в Армавире Ленину мать, в глубине души вряд ли верила в это.

Путь в Армавир оказался нелегким. Зимой, в холодной теплушке, со скудным запасом картошки, который удалось захватить, под постоянной угрозой, что высадят в открытом поле.

Женщина-солдат выпросила где-то или утащила хромоногую железную печурку, немного угля. С грехом пополам топились, пекли картошку, кутали в полы шинели Лену (из верха и рукавов Кузьминишна сшила девочке и их спутнице подобие валенок). И все-таки через несколько дней, хотя нормальной езды было несколько часов, добрались до Армавира…

Женщина-солдат, всю дорогу поносившая на чем свет стоит «проклятую жизнь», ушла от них на следующее же утро. Нарыдавшись вволю, расцеловав Кузьминишну как родную… Ушла искать свой хутор, свою новую долю. Кузьминишна с Леной прожили в теплушке еще неделю: товарный состав загнали в тупик между водокачкой и базаром, и никому не было дела, что за люди остались в одном из вагонов и почему.

Потом Кузьминишна продала на базаре половину золотой цепочки из красного мешочка и принесла Лене роскошное бумазейное платье, масла и меду — девочка была еще очень слаба. После этого она решила, что настала пора действовать.

Пасмурным декабрьским утром, собрав узел с вещами они покинули теплушку с большими белыми, уже знакомыми буквами и пошли в город. Кузьминишна надеялась отыскать там какого-нибудь начальника, коменданта, добиться от него пристанища, помощи, совета.

Целый день, холодные и голодные, старушка с девочкой обивали пороги эвакопунктов, бюро, комендатур, попали даже в военный госпиталь. Иногда их выслушивали, чаще выгоняли. В госпитале Кузьминишне пообещали дать работу, а в последнем месте со странным названием «Пункт по пересылке, распределению и ликвидации беженцев» унылый чиновник, махнув рукой, сказал:

— Э, мамаша, разве в такой неразберихе кого отыщешь? Красные вот-вот Ростов займут. Тут о себе впору подумать…

Суровыми глазами смотрела на него Кузьминишна. О себе подумать… Что ж, видно, и они сами должны пробивать себе дорогу в жизни! Она вытащила из-за ворота заветный мешочек, достала из него сторгованный у колдуна в Куричьей Косе «адресок» генеральши, почтенной особы… И, купив Лене у лоточника за пятьдесят рублей кривой бублик, двинулась с нею в путь.

* * *

Дом был двухэтажный, каменный, с решетчатыми, как в тюрьме, окнами. Калитка отворилась с трудом, и тотчас во дворе хрипло залаял цепной пес. Лена отшатнулась, Кузьминишна нагнулась к ней:

— Чего ты, глупенькая? Чай, к людям идем…

Посреди двора стояла большая женщина с властным лицом и подозрительно смотрела на них. Кузьминишна подошла, смело протянула записку, сказала:

— Доброго здоровья, Ангелина Ивановна!

Та прочитала, смерила ее взглядом.

— Можно идти. Ваша имя Дарья?

— Зовите Кузьминишной.

Впустив их в дом, Ангелина Ивановна так долго запирала замки и щеколды, что Лена согрелась. Она очень устала и продрогла за день. Когда же их ввели в громадную сверкающую кухню, точно проснулась.

Сладкий противный запах ударил в нос. На столах, подоконниках, даже на плите стояли банки, бутылки и плошки с коричневой жидкостью. Посреди плиты эта жидкость кипела в тазу, пуская пузыри. Ангелина Ивановна села на табуретку, но Кузьминишну с Леной сесть не пригласила.

— Хорошо, — сказала сухо. — Я могу вам дать комната. Я варю на продажа патока. Желаете услужать мне за комната и одна еда в сутки?

— Я желаю… — Нянечка запнулась. — Комнату я у вас за деньги сниму. А работу мне в госпитале посулили, как-нибудь прокормимся.

— Хорошо, — сказала Ангелина Ивановна. — Семь и сот рублей. Идемте.

— Идемте, — в тон ей повторила Кузьминишна, хотя Лена прекрасно видела, что при словах «семь и сот» та вздрогнула.