Во дни Пушкина. Том 1

– А, нет! Это может быть интересно и генералу Бенкендорфу, например… – грубо засмеялся Николай, еще более бледнея: старик был нестерпимо отвратителен ему, и он едва сдерживал себя. – Но перейдем к пункту четвертому. Вы скрывались под вымышленным именем – хотя, по всем видимостям, могли вполне этого не делать – вплоть до кончины помещика Акимова, которого вы теперь называете вашим братом. Кстати: а кто, собственно, был этот Акимов? – бросил он вполоборота к Бенкендорфу.

– Богатый помещик, ваше величество… – отвечал, почтительно изгибаясь, Бенкендорф. – В молодости он служил в Преображенском полку, но службу оставил очень рано. А впоследствии стал известным масоном. Ложу он оставил, однако, задолго до закрытия всех тайных обществ при покойном государе. С тех пор он уехал в свою вотчину и, по-видимому, жил там почти безвыездно…

– Так. А вы, – обратился он снова к полковнику, – всю жизнь почти прожив под чужим именем, тотчас после смерти Акимова решили с вашим самозванством покончить? Это понятно: после него остался лакомый кусочек!..

Полковник покраснел.

– Я могу сейчас же дать властям подписку в том, что я не воспользуюсь из этого наследства ни единой копейкой, ваше величество, – сказал он. – Мне ничего не нужно. Если я заявляю права на это наследство, то только с единственной целью: отпустить, согласно желанию моего покойного брата, всех наших крестьян на волю…

Вся кровь бросилась в лицо Николая. Об освобождении крестьян и он напряженно думал: игра становилась с каждым годом все более и более опасной. Волнения крестьян не прекращались. Но это думал он, а не какой-то там проходимец…

– А какое право имеете вы лезть в дело, в котором вас не спрашивают? – в бешенстве крикнул он. – Умничать? Учить? Баламутить?..

– Извините, ваше величество, – поднял голос и полковник. – По Российской империи законам крестьяне сии, к великому стыду нашему, составляют мою собственность, которою я имею право располагать как угодно. И я желаю этот постыдный закон наш использовать в том смысле, как это желал мой покойный брат и как подсказывает мне это моя совесть…

– Плевать я хочу на волю вашего покойного брата и на вашу совесть! – понес в бешенстве Николай. – Не угодно ли?! Благодетели какие выискались!.. Прежде чем выступать в роли благодетеля, вам предстоит, сударь, отвечать в качестве преступника. Я смотрю на вас, как на вредного и опасного члена общества. Во-первых, вы, самозванец, позволяете себе врать всякую нелепицу о высочайших особах, с которыми вы будто бы находились в близких сношениях. Во-вторых, вы называете себя именем, вам, по вашему собственному признанию, не принадлежащим. В-третьих, вы присвоили себе чин, на который вы, конечно, не имеете никакого права. В-четвертых, все эти басни имеют целью, конечно, овладеть имуществом покойного Акимова: крестьян на волю, а земля? А другая собственность? Постойте, постойте: говорить здесь буду я! А в-пятых, предвосхищая предположения правительства, вы волнуете умы преждевременной болтовней о воле крестьян. Единого из сих пунктов достаточно, чтобы, выпоров вас кнутом, закатать вас туда, куда и Макар телят не гонял, а по совокупности… – вдруг задохнулся он, – а по совокупности прикажите взять его, генерал, под стражу и немедленно выслать в отдаленнейшие области России на вечные времена… Нет, не в Сибирь: мы там и так слишком уж расплодили этих господ, а куда-нибудь так, чтобы вся эта пустая болтовня самозванца не могла волновать умов…

– Слушаю, ваше величество… – кланяясь, сказал Бенкендорф.

В старом сердце полковника точно оковы какие вдруг разорвались. Губы его задрожали: он крепился всеми силами, чтобы сдержать внезапные слезы умиления, но не сдержал: слезы катились обильно по старому, просиявшему лицу. Глядя на громадную, тяжелую фигуру царя, – ноздри Николая бешено раздувались – он тихонько покачал головой.

– Безрассудный, нелепый и жестокий человек! – проникновенно проговорил он. – Кого думаешь ты запугать сими театральными громами? Ты даже и того, несчастный, не понимаешь, что ты только бумажный размалеванный паяц в руках рока… И ты уже с головой тонешь в крови и слезах… Куда ты, слепец жалкий, рвешься? Зачем? Вспомни праведного брата твоего: он рано прозрел пустоту славы людской и проклятие власти и изнемог, и Господь смилостивился над страдальцем и отпустил его на волю. Неужели ты, человек с окаменевшим сердцем, ничего не понял в сем указании свыше, которое было послано и тебе?!

И он исступленными, страдающими глазами, в слезах, смотрел на царя и его помощника. Те, оторопев, смотрели на него.

– Довольно дурака валять! – медно бросил Николай. – Я и не таким рога обламывал… Распорядитесь, генерал… И немедленно с фельдъегерем в места прохладные!..

– Следуйте за мной… – кротко, по своей привычке, сказал Бенкендорф.