Во дни Пушкина. Том 2

Похоронив мать рядом с ее стариками на Святых горах, – отпевание совершал сердито, в пику фармазону-стихотворцу, сам о. Агафангел с выбитыми зубами, – Пушкин долго бродил по Михайловскому: ему чрезвычайно хотелось купить его у сонаследников, сестры и брата, но нужных на это 40 000 не было и взять их было негде. Побывал он во все более и более пустеющем Тригорском – Маша вышла уже замуж и оставалась там только Прасковья Александровна с увядающей Анной – и в Голубове, где вокруг еще более растолстевшей Зиночки шумела ее детвора и где он встретил своего старого приятеля, Алексея Вульф, отставного студента, отставного гусара, агронома с усами и по-прежнему ловеласа. Из уважения к трауру приятеля он, дымя трубкой, стал было рассуждать о книге Вольнея, члена французского учредительного собрания, «Les ruines ou sur les révolutions des Empires»[103], – эту тему выдвигал он частенько, когда нужно было зарекомендовать себя со стороны просвещения – но толковать долго на тему о том, что ни одна вера не основана на так называемом откровении, что христианство это сабеизм, а жизнь Христа – аллегорическое описание годичного течения солнца, ему скоро наскучило и он сорвался в области ему более знакомые и близкие: к женщинам. И пока Зиночка варила им свою знаменитую жженку, – Пушкин называл ее Бенкендорфом, уверяя, что она производит такое же усмиряющее действие на желудок, как Бенкендорф на жизнь общества, – Пушкин, скаля зубы, рассказал им петербургский анекдот:

– У графа Строганова был арап, молодой и статный мужчина. Дочь Строганова родила от него. И все было бы шито и крыто, если бы не старый швейцар. У графа по субботам всегда раздавали милостыню. В назначенное время нищие со всего города явились, по своему обыкновению, за подаянием, но швейцар сердито прогнал их: «Идите, идите, не до вас!.. У нас графинюшка арапчонка родила, а вы за милостыней лезете…»

И все хохотали. В душе Пушкина никакая смерть не могла убить буйных взрывов жизни…

Заглянув на короткое время в ненавистный Петербург, он снова вырвался из проклятых сетей этой жизни и понесся в Москву: нужно было порыться немного в архивах, сказал он жене. Но на самом деле нужно было вырваться из тенет. А кроме того, в его душе – как было всегда и с Сергеем Львовичем – жила смутная надежда, что такие деловые поездки каким-то таинственным образом могут принести ему денег… Недалеко было время, когда он говорил жене, что им нужно в год 30 000, потом, некоторое время спустя, он цифру эту удвоил – как старуха в его сказке – до 60 000, а в последнее время уже утверждал, что меньше чем на 80 000 им в Петербурге не прожить. Жалованья же он по-прежнему получал 5000, писал мало – с этого времени число начатых и неоконченных стихотворений у него начало быстро возрастать… – и – почва уходила из-под ног. По ночам он не спал и все думал, и по телу несчастного проступал холодный пот… Азинька мучилась.

Остановившись, по обыкновению, у Нащокина, – тот жил у старого Пимена, – он прежде всего поехал с ним, как полагается, в баню. И сразу ожил от московского воздуха, развеселился и поехал на Чистые Пруды к статскому советнику Суховееву. Определенного плана, о чем говорить с московским делягой, он не имел, но тот парень ловкий и, конечно, всегда придумает что-нибудь эдакое. Может быть, можно будет взять хороший аванс под Петра Великого. Конечно, придется дать черту большие проценты, но что же иначе делать? Конечно, царь, получив готовый труд о Петре, вознаградит его на этот раз уже истинно по-царски… Карамзину за его историю Александр дал 60 000. Но условия жизни с тех пор изменились Николай, конечно, даст больше…

Он остановил экипаж у желтенького флигеля со львами, похожими на лягушек в париках, и позвонил.

– Господин Суховеев? – спросил он у отворившей ему девки.

Та смутилась.

– Вам угодно господина Суховеева, – спросила его с лестницы заплаканная дама с большим носом.

– Да-с…

– Пожалуйте в гостиную…

– Но… господин Суховеев дома?

– Нет, но… войдите, прошу вас…

Недоумевая, он вошел. Носастая дама усадила его в кресла и – заплакала.

– Позвольте… что такое? Господин Суховеев болен?

– Нет… – еще больше заплакала та. – Он арестован…

– За что?!

– Я хорошо не знаю, – давясь слезами, говорила носастая дама. – Все свалилось на меня так внезапно…Сперва пошли слухи, что в опеке графа Дмитриева-Мамонова не совсем что-то так, а потом… разное другое… всякое…

И она безнадежно махнула рукой. Пушкин, смущенный, поднялся. Она жалко ухватилась за него.

– А вы… вы не знаете кого-нибудь, кто мог бы замолвить за него словечко?.. Ах, Боже мой! Связи нынче все… Ради Бога…

– Но, сударыня, я ведь… приезжий… И к тому же в этих делах я, mа foi[104], ровно ничего не понимаю… Честь имею кланяться…

С величайшим трудом он выбрался из желтого дома с лягушками на воротах и, отдуваясь, вышел на Чистые Пруды. Какой-то студент, очень высокого роста, блондин, смотрел на него с восторженным изумлением в голубых глазах, остановившись как вкопанный. Пушкин пробормотал какое-то ругательство и нетерпеливо отвернулся.