Во дни Пушкина. Том 2

Старик Геккерен, взволнованный, заехал к Бенкендорфу. Покачивая плешивыми головами, они обменялись несколькими осторожными словами. Бенкендорф не терпел Пушкина. Для него он был и остался один из amis du 14, а все эти верноподданнические виляния его он считал только хитрой маской. Не мог он ему простить и того, что тот иногда передавал царю для цензуры свои новые писания через эту чертову вертелку А.О. Смирнову. Ему была известна даже та кличка, которую дал Александре Осиповне этот льстец: Notre Dame du bon secours de la littérature russe en détresse…[124] Не угодно ли?

– Да, – в конце беседы вспомнил вдруг генерал. – Я все хотел сказать вам: вашему сыну следует все же подучиться хоть немножко по-русски. Он очень ленится. Я недавно получил от него письмо – прямо невозможно! Ведь все же он русский офицер теперь…

И он с улыбкой взял со стола узкую полоску бумаги, на которой рукой Дантеса было как-то по-детски написано: «Науглу Кирпичънога пириулка в доме Шмйта Гаспадйна Вйсковкова. Рускай учитель».

– Это решительно невозможно!..

– Ах, это такой ветреник! – махнул рукой голландец. – Ничего я с ним поделать не могу… Хоть бы перебесился поскорее!

В тот же вечер Бенкендорф был у княгини Белосельской-Белозерской, которая тоже не терпела Пушкина.

– Не знаю, что мне теперь делать, – сказал старый генерал тихо.

– А вы пошлите ваших жандармов в… другую сторону, – уронила та.

Бенкендорф сделал вид, что он ничего не слышал…

Знаменитый, воспетый самим Байроном count Strong-Stroganoff, убеленный сединами старец, значительно выжидал, что будет дальше: он свое дело сделал добросовестно…

LIII. Синички

Было морозно. Дул резкий ветер. Несмотря на это, весь петербургский «свет» весело катался с гор… Противники в сопровождении своих секундантов неслись на условленное место, на Черную речку, к даче коменданта. Пушкин, в медвежьей шубе, любезно раскланивался с встречными знакомыми.

– На горы? – весело крикнули ему два конногвардейца. – Что вы как поздно? Все уже разъезжаются…

И они потонули в холодной, снежной пыли…

И Данзас, и д’Аршиак чувствовали себя нехорошо, хотя, конечно, ни тот ни другой не признались бы в этом ни за какие блага мира. Мало того, что предстоящее им дело по мере того, как оно близилось, становилось им обоим все более и более тягостным, угнетала их мысль и о тяжелой ответственности, которую налагал русский закон не только на дуэлистов, но и на их сообщников. Оба желали только одного: чтобы что-нибудь случилось и чтобы дуэль не состоялась… И вдруг у Данзаса забилось сердце: навстречу им ехала Наталья Николаевна! Ах, если бы она увидала их, остановилась бы и, может быть, хоть на этот раз… Но нет: она была немножко близорука и их не заметила, а Пушкин смотрел в другую сторону… Он все время дрожал мелкой дрожью от возбуждения, но наружно старался сохранять полное спокойствие. Хорошо было уже и то, что все сейчас как-то кончится… Вспомнилась вдруг гадалка и «белый человек» – Дантес был и блондин, и носил белый мундир кавалергардов, – но он отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи…

Остановились неподалеку от Комендантской дачи, у каких-то огородов, по которым зайчишка по утру отпечатал свои четверки. На опушке жалкой рощицы попискивала стайка синичек. Они перелетывали с ветки на ветку, висели вниз головами на тонких ветвях березы, качались под ударами ветра, и им было очень весело. Заметив людей, они встревожились было, но, видя, что те ничего опасного, по-видимому, не предпринимают, успокоились и, не обращая больше на них никакого внимания, продолжали лазить по веткам, качаться и удивлять одна другую своей ловкостью…

Подъехал и Дантес с д’Аршиаком. Обменялись подчеркнуто вежливыми поклонами. Стали с замирающим сердцем выбирать место. Решили, что лучше всего будет за леском: очень уж ветрено было да и с дороги видно. Так как снег был выше колен, то прежде всего надо было примять его хорошенько. И вот Данзас с д’Аршиаком стали трудиться над этим делом, и в их усилиях было что-то смешное. Дантес, кутаясь в седые бобры великолепной шинели, бледный, стоял в сторонке, а Пушкин в тяжелой медвежьей шубе сел на снег и равнодушно смотрел на все эти приготовления… Надо было торопиться: уже смеркалось…

– Да удобно ли это место? – спросил Пушкина Данзас только для того, чтобы сказать что-нибудь, чтобы показать, что вот он, Данзас, храбрец и повеса, находит все это самым обыкновенным делом. Но ужас тихо нарастал…

Две вороны, лохматые от ветра, сели на прелую изгородь огородов и, сверкая глазами, с любопытством смотрели, что это тут делается. Потом одна, раскланиваясь, стала каркать. Ветер свистел в деревьях и трепал их ветви, а по поляне тянула белая поземка. Слово это нравилось Пушкину своей образностью, и он вспомнил Даля, а потом, через Даля, почему-то и Анну… Где она теперь?..