Во дни Пушкина. Том 2

Он засмеялся, вышел из кибитки и покатил дальше. С улыбкой он стал обдумывать, как внесет он этот смешной эпизод в свои путевые записки. Ему казалось, что всего лучше оставить все, как было в действительности. Но вспомнил, что ему уже тридцать лет, что он, может быть, скоро женится, что пора уже ему остепениться и показать себя человеком серьезным. И он решил дать о своей поездке отчет в стиле строго государственном и потому, ничего не говоря о балалайке, сказал, что калмычка полезла к нему с нежностями и что он, человек серьезный, должен был спешно ретироваться от «степной Цирцеи»…

Но эту новую, государственную точку зрения на жизнь он не выдерживал, срывался и снова превращался в прежнего mauvais sujet[29], и, когда раз, уже в горах, под Казбеком, его и других путешественников, ехавших «с оказией», окружила толпа осетин и заинтересовалась его оригинальной наружностью, – он в довершение всего надел еще красную турецкую феску, – он приказал переводчику сказать горцам, что он шайтан: русские поймали его маленьким в горах, вырастили и вот он снова возвращается теперь к себе. Суеверные горцы перепугались. Пушкин, выставив вперед свои знаменитые когти, с зверским видом вдруг бросился в толпу. Сперва все с визгом кинулись врассыпную, а потом схватились за камни и путешественникам пришлось бы плохо, если бы находившийся по близости казачий отряд не поспешил к ним на выручку.

Изумляющей, потрясающей, грандиозной поэмы Кавказа запертый в себе, собою ограниченный, он совершенно не заметил. «Едва прошли сутки, – записал он, – и уже рев Терека и его безобразные – так и написал! – водопады, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания… Я столь же равнодушно проехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага…» И, глядя на Казбек, он вспомнил только выражение какого-то поэта о нем, что он «подпирает небеса». Печатная бумага и тут была на первом месте. Тут он видел только декорации, среди которых он вот сейчас поставит какую-нибудь свою пьесу. В этом сказывалось уже проклятие его ремесла…

Примчавшись в Тифлис, он сейчас же понесся вслед за армией к Карсу. Там нашел он и брата своего, Льва, – тот пил, ел и воевал, – Михаила Пущина, брата Jeannot, и многих других приятелей, и хотя он и старался выдержать с ними этот новый, государственный тон человека серьезного, но частенько срывался и тут и в своем шикарном сюртуке и ослепительной шляпе – солдаты прозвали его за этот наряд «драгунским батюшкой» – бросался неизвестно зачем в стычки и раз даже, схватив копье убитого казака, помчался под пулями за отступающей турецкой кавалерией… Но опять и опять поднимался он на точку зрения государственную и без всякого смеха записывал, сидя в палатке, такие, например, свои размышления: