Во дни усобиц

Она прерывисто, тяжело дышала. Лёгкая шёлковая рубаха вздымалась на её груди, алые уста подрагивали от волнения.

Авраамка побежал будить Романа.

– Кличь вборзе её! – продирая заспанные глаза, вскричал князь. – А сам покуда возле вежи постой, посторожи. Не понаехали б её родичи, не хватились бы!

Роман довольно потирал руки.

Сельга не вошла – ворвалась в вежу.

– Каназ, хочу тебя! Не могу ждать! Бери, бери меня всю!

Она разорвала на груди рубаху. Перед глазами восхищённого князя заколыхалась озарённая огнём очага большая упругая грудь с округлыми сосками. Полетели в сторону шальвары, обнажились хорошенькие смуглые ножки. Вне себя от восторга, весь во власти неукротимых страстей, Роман крепко стиснул Сельгу в объятиях. Половчанка завизжала, засмеялась, откинув назад иссиня-чёрный каскад волос, он повалил её на кошмы и впился в сладкие чувственные уста.

…Авраамка почти до рассвета просидел, кутаясь в продымлённый старый вотол, у входа в вежу. Зубы его отбивали барабанную дробь, в мыслях он проклинал половчанку за безоглядчивость, но вместе с тем и дивился её нахальной смелости.

«Огонь-баба! Только таких и любят могутные храбры[112]. Как называют их в русских былинах?.. А, вспомнил – поленицы. Воистину, поленица и есть. Никакого страха в душе».

Он, Авраамка, тоже любил такую женщину – отчаянную, бедовую, с открытой душой, но в Роксане была ещё величавость, спокойная строгость и светлая северная красота. У половчанки, конечно, ничего такого нет и не могло быть, она более порывиста, страстна, резка в движениях.

Авраамка усмехнулся, внезапно удивившись сам себе: как мог он сравнивать этих двух женщин?! Что между ними общего?! Кто вообще может сравниться с Роксаной?!

Воистину, от безделья всякая нелепица лезет в голову.

…Незадолго перед рассветом на плечо задремавшего было Авраамки легла смуглая женская ладонь, унизанная перстнями с рубинами и смарагдами.

– Мне пора. Проводи до вала. – Сельга потянула его за руку.

Петляя между вежами, они окунулись в синюю предутреннюю мглу.

Глава 18. Расплата за глупость

До середины лета скитался Роман, как одичалый, отбившийся от стаи степной волк, по половецким станам. Всюду его принимали с почётом, льстили, обещали помощь, но, когда речь доходила до дела, разводили руками:

– Сейчас, каназ? Нет, каназ, кони устали. Бескормица, джут. Подожди, потерпи.

Носились за Романом по степи его дружинники, хмурые, бронзоволицые от загара, трясся на своей кобылёнке, казалось, равнодушный ко всему земному Авраамка. Взгляд его, полный укоризны, словно бы говорил Роману:

«Говорил же тебе, князь: пустая эта затея».

Роман распалялся, гневался, грозил кулаком невидимому врагу, щедро рассыпал перед ханами звонкие монеты, но всё было тщетно. Половцы продолжали улыбаться и выжидать.

Уже совсем было отчаялся Роман, но вот единожды к его раскинувшемуся на донецком берегу лагерю подлетел на мохноногой приземистой кобыле старый бек Сакзя.

– Эй, каназ Роман! – закричал он. – Хан Осулук сказал: идём в Рус. Балшой полон брать! Каназ Всеволод лес гнать! Каназ Роман Киев сажать!

Роман, как был, босой, в одной белой посконной рубахе с косым воротом, выскочил из вежи. Сердце его радостно колотилось. Наконец настала пора вожделенного мщения! Он щедро одарил доброго вестника и бросил через плечо мрачному Авраамке:

– Гоним в Шарукань! Вборзе!

Снова неслись они по степи, лица обжигал горячий суховей, на зубах скрипел песок, мучила жажда. Над степью стояло марево, катились шары дикого кустарника, громко шуршала под копытами вымахавшая местами в человечий рост сухая трава. Дикое поле – Дешт-и-Кипчак – простиралось перед глазами, уходило за окоём, оно казалось безжизненным, но таило в себе грозные враждебные силы.

«Вложена в лук калёная половецкая стрела, – думал с горечью Авраамка. – Того и гляди, выстрелит. И наконечник этой стрелы – безрассудный и лихой князь Роман. Только как бы не обломилась стрела, не перерубил бы её харалужный русский меч».

…Хан Осулук был добр, улыбался, пил, прихлёбывая, из золотой чаши охлаждённый в земле кумыс, говорил просто и ясно:

– Пойдём на Сулу, на Воинь. Будем грабить сёла, деревни. Ты, каназ, поведёшь нас на Киев. И Сельга поедет с нами. Сделаем её княгиней!

Он смеялся, а Роман пил за его здоровье сладкое греческое вино.

…В конце июля половцы вышли в Русь. Роман со своей дружиной стал лагерем неподалёку от устья многоводной Сулы. В вечерних сумерках пылали окрестные сёла, доносились оттуда душераздирающие вопли и плач – там хозяйничали Романовы «друзья и соузники». Стаи воронья кружили в высоком небе, дымились леса, чёрные столбы пожарищ подымались над прибрежной равниной.