Во Флоренах

— Осенний день год кормит, — добавляет пожилая колхозница.

— Не гони так, Арион! — кричит Оня комбайнеру. — Семена с половой проходят, право слово. Утряси мешок, Андроник! Вот так… Теперь завяжи его, да в угол!

И немного погодя:

— Камень! — Оня ловко прыгает с машины. — Не останавливай, Арион! — Опережая комбайн, он прокладывает себе дорогу меж высоких стеблей подсолнуха. Поднимает с земли большой камень и с силой отбрасывает его. — Откуда, чорт возьми, он взялся здесь? Ножи могли притупиться, право слово!

Бригадир подает команду на обед, и тут же утихают моторы. В руках Ариона появляется гармонь. Он начинает играть, не сходя с комбайна. Молодежь собирается танцевать. Но бригадир останавливает комбайнера.

— Товарищи, — говорит он, — пока мы перекусим, Владимир Иванович расскажет нам, что делается на белом свете.

— О Корее, о Корее! — просят колхозники, усаживаясь.

Радостно настроенные, возвращаемся мы домой Мне сегодня удалось познакомиться с родителями нескольких учеников седьмого класса, где я работаю классным руководителем. Особенно понравился мне отец Марицы, той белобрысенькой, улыбчивой девочки с длинными косичками, которая сидит возле окна. Улыбка у нее удивительно ясная, простодушная, и точно такая же, оказывается, у ее отца.

Андроник, которого Оня Патриники сегодня упрекал за его колебания при вступлении в колхоз, — это отец Санду Ника, очень молчаливого, угрюмого паренька. Учится мальчик неважно. Интересно, что знает о нем Владимир Иванович.

— Да там домашняя неурядица, — отвечает мне завуч.

У Санду мачеха. В селе ее прозвали Кланцей[2] — Докица Кланц. Андроник мягкий человек, он у жены под каблуком. А та издевается над мальчиком. К этому ребенку нужно будет проявить особое внимание.

— Ну что, довольны прогулкой? — спрашивает меня Владимир Иванович.

— Да, очень.

Чувствую, что сегодняшний день сблизил меня с Владимиром Ивановичем. Меня радует это. У старого учителя есть чему поучиться. Не понимаю только, отчего он так настроен против директора.

Не моя ли вина?

На дворе темно. Моросит мелкий теплый дождь. Пахнет васильками и спелой дыней.

Я один в моей маленькой комнатке, которую мне отвели в помещении школы. Окно открыто. Над столом висит электрическая лампа. Вокруг нее вьется и монотонно жужжит мотылек. Пью чай и читаю газету. На четвертой странице, в самом центре, большая карикатура: американец стрижет состарившегося британского льва с повисшими, как у осла, ушами. Под карикатурой написано: «В связи с падением фунта стерлингов».

Кто-то стучится в дверь.

— Войдите!

Входит Андрей Михайлович — директор школы. Он живет рядом, за стеной.

Это хорошо, что он пришел. Значит, забыл про обиду.

Подвигаю ему стул.

— Может, стакан чаю выпьете?

От чая Андрей Михайлович отказывается. Он даже не садится. Нет, нет. Ему некогда. Он зашел только попросить у меня несколько папирос, так как собирается сегодня работать допоздна.

Даю Андрею Михайловичу пачку папирос. Он закуривает, но почему-то не уходит. Вероятно, ждет чтобы я еще раз попросил его сесть. Не по душе мне эта церемонность…

— У вас здесь хорошо, Степан Антонович, — говорит он, невидимому, только для того, чтобы Что-то сказать.

— Я человек холостой, живу как могу, — отвечаю.

Андрей Михайлович смотрит на патефон, который стоит в углу на этажерке.

— Вы купили новые пластинки? — спрашивает он.

— Нет, — отвечаю я, подумав при этом: ведь он прекрасно знает, что я не мог ничего купить, так как никуда не ездил.

— М-да, — мычит Андрей Михайлович, — спокойной ночи.

Директор недоволен. Уж не надеялся ли он, что я стану его упрашивать: Андрей Михайлович, вернитесь, пожалуйста, посидите, давайте помиримся. И все-таки на душе у меня скверно. Отношения с директором вконец испорчены.

А моя ли в этом вина?

…Эта сцена припоминается мне во всех подробностях.

После занятий я был вызван в кабинет к директору. Здороваясь с ним, я хотел, как всегда, протянуть ему руку: мы не виделись со вчерашнего дня. Но директор даже не посмотрел в мою сторону. Он явно был чем-то раздосадован.

— Андрей Михайлович, вы меня звали? — спросил я.

Директор поднялся из-за стола и начал ходить по комнате из угла в угол, как будто меня тут не было.

Я молча наблюдал за ним: высокий, статный, широкоплечий. Загорелое, с правильными чертами, лицо. Но что-то меня отталкивает в этом лице.

— Вы, Степан Антонович, думаете, прежде чем поставить отметку ученику? — вдруг спросил он, остановившись прямо предо мной.

— Я вас не понимаю, Андрей Михайлович.

— Я спрашиваю: о чем вы думаете, когда оцениваете ответ ученика? Вы соображаете, кому какую отметку надо ставить?

Неожиданно грубый тон директора меня поразил.

Чего он хочет?

— Я говорю о Григораше Штефэнукэ, сыне председателя колхоза.

Ага, вот оно что! Его волнует двойка, поставленная мной сыну председателя колхоза.

— Я ставлю ученикам те отметки, какие они заслуживают, — спокойно ответил я.

Губы директора искривились недоброй усмешкой.