Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

И никому не казалось странным биться за голубей, никому не приходили в голову низкие вопросы: а на какого черта они мне сдались? Забота о презренной пользе могла закрасться только в сердце чужака, лишенного главной и единственной ценности: достойного места среди наших. Для коренных же, истинных степногорцев все, что ценилось нашими, обладало безусловной ценностью.

У меня было не меньше друзей среди животных, чем у какого-нибудь патриотического литератора - еврейских приятелей, которых он выкладывает в доказательство того, что он вовсе не антисемит. Как будто в звании антисемита есть что-то постыдное: антисемит - вовсе не вульгарный расист, потому что еврей, как я уже говорил, это не более чем социальная функция "не нашего". Благодаря антисемитам духовный организм народа отторгает чуждые вкусы, а главное - способность видеть себя глазами постороннего. Самодовлеющий (цельный) народ создается единственным стремлением стремлением к единству. И людям, наиболее полно воплощающим это объединяющее начало, людям-фагоцитам, чья единственная функция заключается в том, чтобы уничтожать всякое проникшее в организм инородное тело, - им вовсе не нужно знать, из осины или из красного дерева та или иная заноза, - ее в любом случае необходимо окружить гноем и исторгнуть хотя бы ценой гангрены. Фагоцитам не важны ни знания, ни богатство - важно только единство всех со всеми: будь, как все, думай, как все, делай, как все. И пусть не такие, как все (евреи), будут трижды полезны для приобретения знаний или ремонта зубов - провались они и с книгами, и с бормашинами, ибо единственно важная вещь на свете - единство - жива лишь до тех пор, пока тверда граница, отделяющая организм от окружающей среды, отделяющая своих от чужих, "наших" от "не наших".

По какому признаку "наши" отличают друг друга среди чужаков - вопрос особый. Но, судя по тому, что в "наши" попадают и труженики, и лодыри, и трезвенники, и алкаши, и интеллектуалы, и невежды, и храбрецы, и трусы, - признаки эти не имеют отношения ни к труду, ни к культуре, ни к мужеству, ни к доброте и ни к каким другим доблестям, которые мог бы разглядеть и приобрести каждый, если бы только захотел, - то есть к так называемым "общечеловеческим ценностям". Патриотам приходится так много лгать только потому, что они вынуждены отторгать чужаков, основываясь как раз на тех "общечеловеческих ценностях", которые и делают такое отторжение невозможным: патриотам-фагоцитам приходится изобретать самую несусветную брехню о доблестях "наших" и мерзостях "не наших", и, тем не менее, чуть только они признают какую бы то ни было доблесть "наших", как им немедленно указывают "не наших", обладающих этой доблестью, и "наших", ею же не обладающих. Вот если бы фагоциты честно заявили, что дело вовсе не в доблестях или мерзостях, а в том, что самый отвратительный из "наших" все равно не нарушает единства, а самый расчудесный из "не наших" - нарушает, если бы фагоциты осознали свою истинную цель и провозгласили ее открыто, они, пожалуй, даже снискали бы определенное уважение в качестве иммунной системы народного организма: ведь, не отторгая чуждые вещества, он очень скоро растворился бы в окружающей среде. Фагоциты народа - это и есть антисемиты.

Так что простите меня, ради распятого мною Христа: я был неправ со своими выкликаниями насчет того, что не стоит из-за одной ступеньки, в угоду четыреста первому, вместо верных "спецов" наживать желчных соглядатаев и скептиков в интеллектуальном центре общественного организма, я судил слишком рационально (по-еврейски): дело не в дележке материальных благ, а в нарушении единства. Чужаки должны быть либо растворены до полной неразличимости, либо истреблены. И здесь слово и дело за вами, дорогие мои фагоциты!

Вы правы, народные фагоциты: даже мой папа Яков Абрамович, чья доброта и готовность услужать первому встречному граничила с юродством, все равно остался чужаком: разделяя с русским людом корку хлеба и тюремные нары, варясь с ним в тесном провинциальном котле, он так и не начал бухать, загибать, дозволять детям болтаться до полуночи. А быть в единстве означает перенимать нравы. Даже я, самоистребительно стремившийся и действительно далеко переплюнувший подавляющее большинство русских людей в тех доблестях, на которые они без видимых оснований претендуют - в широте души, удали, винопийстве и богатырстве, - даже я в конце концов превратился в канонического еврея, и следовательно правы были фагоциты, оттеснившие меня обратно в проклятое русским Богом лоно, из которого я выполз.

Поэтому вас, кто меня уничтожит, приветствую радостным гимном.

И пусть четыреста первый поднимется ступенькой выше. Правда, народ, тем самым, спустится ступенькой ниже.

Кошку Муську я любил любовью брата, а может быть, еще нежней - да не "может быть", а точно нежней, чем Гришку, - я лишь не считал ее равной себе, то есть не стремился к единству с нею во вкусах и мнениях: не беспокоился насчет того, что она обо мне подумает.