Во имя Гуччи. Мемуары дочери

В начале 1958 года мою мать вызвали в кабинет отца, и она сразу же встревожилась. «Я боялась, что сделала что-то не так», – рассказывала она мне. Охваченная трепетом, она постучалась и увидела его сидящим за столом. Еще больше маму встревожило то, что секретарши не было на ее вечном посту в уголке, словно он хотел переговорить со своей служащей наедине.

Он тут же успокоил мою мать, сказав ей:

– Ах, Бруна, моя секретарша Мария выходит замуж и вскоре от нас уедет. Мне нужно заменить ее, а Лоран упоминал, что вы учились на стенографистку, верно?

Она кивнула. Со своей характерной обезоруживающе привлекательной улыбкой отец уверил ее, что она прекрасно подойдет для того, чтобы занять эту должность, и может приступить к своим обязанностям со следующего дня. Он не оставил ей выбора, и она согласилась.

Моей матери было тогда двадцать лет, и она проработала в магазине чуть больше года. В тот вечер она поспешила домой, чтобы сообщить бабушке хорошую новость. «Это означает больше ответственности и больше денег, – уверяла она бабушку. – Думаю, у меня есть необходимые навыки, и уверена, что смогу многому научиться у дотторе Гуччи».

Ей не стоило беспокоиться, что она может не справиться со своими обязанностями. Как только она села за придвинутый к стене узкий стол с телефоном, стенографической машинкой «Оливетти» и узкими рулонами бумаги, все, чему она научилась на курсах, тут же вспомнилось. Сидя сбоку от «дотторе Гуччи», она печатала документы под его диктовку. Это были в основном ругательные письма руководству фабрики или менеджерам, которые, как ему казалось, недостаточно хорошо выполняли свою работу. Были и более сдержанные послания юристам и банкам, а также множество кратких записок братьям или троим сыновьям – обычно с целью выругать их за нарушение сроков поставки или чрезмерные запасы расходных материалов. Она заметила, что его письма родственникам всегда были краткими и деловыми, и он никогда не добавлял никаких теплых или личных слов.

Она также пришла к пониманию того, что папа был человеком распорядка, заведенного раз и навсегда; он позволял себе лишь короткий перерыв, чтобы выпить un caff`e [чашка кофе. – Пер.] или пообедать. Мой отец трудился от рассвета до заката, но всякий раз, поднимая глаза от бумаг, она ловила на себе его «мягкий, но особенный взгляд». Мама добавляла: «Я была в то время очень стеснительной и не понимала, как мне быть».

Его взгляды, рассказывала она, не были откровенно сексуальными; скорее казалось, что ее присутствие вводило его в некое подобие транса. Однако всякий раз, когда его взгляд становился особенно пристальным, она находила предлог, чтобы выйти из кабинета и получить передышку: «Никогда прежде никто не оказывал мне такого рода внимания, и я просто не могла ни на чем сосредоточиться».

Со временем стало очевидно, что она была выбрана на должность секретарши не только за свои стенографические навыки, и у нее начало возникать ощущение дискомфорта при мысли о том, к чему это может привести. Гордясь своим прилежанием в работе, она расстраивалась, когда от этой двусмысленности страдало дело, и в результате многие напечатанные ею письма требовали поправок, но моего отца, похоже, все это ничуть не волновало.

Мама отчаянно хотела сохранить за собой эту работу, но остерегалась его взглядов. Тем не менее она поймала себя на том, что стала приходить на работу гораздо раньше и еще больше заботиться о своей внешности. Пьетро это не нравилось, и он вел себя как собственник, что было неразумно с его стороны и лишь провоцировало участившиеся ссоры. Прошло не так много времени, а мой отец стал подмечать, как часто она не надевает свое кольцо, и втайне радовался, ибо, как он полагал, это служило свидетельством того, что у его стеснительной маленькой «Нины» все-таки есть характер. Со временем он стал рассматривать это кольцо как «барометр», показывающий, как обстоят ее дела в отношениях с женихом.

Первым подарком, который отец оставил на столе моей матери после очередной поездки во Флоренцию, был флакончик духов. За ним вскоре последовали и другие знаки внимания – шелковые шарфы, комплекты из кашмирской шерсти, того рода роскошные вещи, которые она с удовольствием носила бы, но просто не могла себе позволить.

– Я не могу принять это, дотторе, – вежливо говорила она ему. – Это было бы неподобающим поступком.

Она также знала, что возникнет слишком много вопросов, если она когда-нибудь принесет эти вещи домой.

Напропалую флиртуя, мой отец дразнил ее и отказывался брать подарки обратно. Со вздохом она начала складывать их в шкаф в его кабинете, где, как она надеялась, никто не мог их найти. И вскоре этот небольшой шкаф уже ломился от десятков маленьких свертков, составленных один на другой, превратившись в настоящую сокровищницу растущей привязанности моего отца.