Это было неведомое ему отчаяние. Он не понимал его, потому что не подозревал ее. Если б он что-либо заподозрил, он бы понял. События не имеют глубины, глубины нет. Достаточно подозрения — и все ясно. Все прозрачно. От него ускользало расстояние до краев этого плача, который становился все более слабым, жалобным — и потому более отчаянным.
Он знал, что Маура несчастна. Это несчастье витало над ней, над постоянной пустотой, которую она носила в себе, внутри своей плоти.
— Если нам придется расстаться и если через годы мы окажемся в одном троллейбусе, я почувствую твой запах. Это химия. Магнетизм. Мы принадлежим друг другу, — сказала она ему, прежде чем они поженились.
Она была не удовлетворена из-за вакуума, который ничто не могло заполнить. Поэтому то, что она делала — что она делала прежде, что она будет делать, даже будучи далеко от него, — могло быть неоднозначным.
— Если у меня не будет ребенка, моя жизнь окажется бессмысленной, — прошептала она ему как-то ночью, во власти припадка. Такого же припадка, но менее сильного, чем тот, который случился с ней сейчас, сломал ее.
Он баюкал ее. Она все еще рыдала, но все слабее. Она затихала.
— Уходи… Уходи… — говорила она ему, постоянно механически повторяла, с болью: — Уходи…
Он не понимал. Он снова почувствовал жар. Он любил ее с неугасимой нежностью, он будет любить ее, даже если она уйдет. Он будет любить ее всегда, всегда. И эта нежность ничего не лечила, не облегчала боль, не наполняла ее.
— Уходи…
Это несчастье говорило. Это не Маура. Она была несчастлива даже сейчас, когда он подарил ей ребенка, когда сама жизнь заполняла ее постепенно, росла внутри нее, медленно, неуклонно. Упорная вера жизни в саму себя.
Даже если у нее будет ребенок, ничего не изменится, потому что природа не меняется, и страдание не может утихнуть, и все попытки как-то возместить его не попадают в цель, проходят мимо — без будущего.
Два человеческих существа, одно возле другого, под окном, на диване. Они были меньше, чем могли бы быть, — и гораздо больше, чем сами подозревали.
Они заснули на диване. Их разбудил серый свет химической зари — молочный свет раннего миланского утра.
Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН
24 МАРТА 2001 ГОДА
14:50
День пролетел мгновенно. Лопес час простоял, запертый со всех сторон, в неподвижной пробке в Корветто, на въезде в Милан. Он знал, о чем попросит Сантовито. Он хотел проникнуть на садомазохистскую PAV, о которой говорил ему информатор, хотел застичь их врасплох в самом разгаре собрания: было очевидно, что Инженер имеет отношение к Ишмаэлю, было очевидно, что это ритуал Ишмаэля будет проходить в ангаре на окраине Милана. Оргия, ритуал. Он потребует у Сантовито людей для операции, они проведут облаву в самый разгар церемонии, однако при этом он хотел быть там: хотел проникнуть внутрь, сообщить непосредственно