Во имя истины и добродетели

И, видя в том судилище торжествование зла, ибо не столько доводами истины, как клеветой и лжесвидетельством обвиняем был Алкивиад с друзьями, что это клевета понудила доверчивый народ приговорить вчерашнего любимца к смерти, что ораторское красноречие того же Крития, расположившего к себе сограждан славословием афинской демократии и тут же возбудившего в нем ненависть к Алкивиаду, угрожавшему Афинам тиранией, что это лишь туман, скрывавший черную корысть алчущего власти, все это видя, спрашивал Сократ в бесчисленных беседах: «Так что оно такое, зло? Отчего рождается в разумном человеке?» И прежний довод «зло — это невежество» к таким, как Критий, как будто бы не подходил, ибо был он человеком знающим. «Отчего же, — продолжал пытать Сократ вопросами друзей и самого себя, — отчего одни, будучи невежественными, выказывают добродетель, а другие, самые, казалось бы, разумные, — злонравие? Отчего в одном из малолетних братьев растет источник зла, в другом же источник добра? Не вправе ли мы утверждать тогда, что это заброшенные в человека волею богов в тех или иных пропорциях злые и добрые семена разум одних отравляют злонравием, а разум других смягчают добронравием? Недаром же в народе говорят: „Ум злой“ и „Ум добрый“. А не чаще ли бывает так, что один и тот же человек при разных поворотах жизни выказывает то озлобленность, то доброту? Выходит, в нем противоборствуют оба ума, злой и добрый? Так кто же управляет этим состязанием?» И чем больше размышлял Сократ об этом, тем чаще говорил себе: «Не знаю… Не знаю… Познать эту загадку мой разум бессилен». И обращал свой мысленный взгляд к Алкивиаду, предчувствуя, что этот пленник собственных страстей, отвергнутый отечеством изгнанник, способен в гневе на любое безрассудство.

И не был изумлен Сократ внезапной вестью, вызвавшей смятение в Афинах: что Алкивиад, найдя убежище у знатных покровителей в Спарте, склоняет спартанцев изгнать афинян из Сицилии и двинуться походом в Аттику. И, вняв его призыву стать первыми в Элладе, спартанцы снарядили флот на помощь Сиракузам, а весной, на девятнадцатый год от начала войны, вторглись в Аттику войска спартанского царя Агиса и, опустошив окрестности, закрепились в ста двадцати стадиях[128] от Афин, в Декелее…

И, отставленный от воинского дела по возрасту[129], вновь с душевной болью узнавал Сократ о новостях, одна тревожнее другой. Почти вся Аттика оказалась в руках врага, непрерывные набеги Агиса истощали страну, военные расходы множились, а доходы падали, к тому же двадцать тысяч рабов-ремесленников бежали к спартанцам; скотина погибла, хлеба были выжжены, конница, не пополняемая свежими лошадьми, погибала от ран и болезней…

И вновь Афины превратились в воинский лагерь, вновь наводнились беженцами; и Сократ, не могущий быть равнодушным к тяготам родного города, пошел в ополченцы, чтобы вместе с другими поочередно нести караулы у брустверов, а ночью — на крепостной стене и в гавани Пирей. Самой же трагичной вестью была весть из Сицилии, где совместные силы спартанцев и сиракузян на реке Ассинаре, красной от крови, разбили войско Никия, самого его казнили, а сорок тысяч пленных продали в рабство.

И горько было наблюдать Сократу, как афиняне, так дружно проголосовавшие за Сицилийский поход, теперь, горюя о гибели близких и каждую минуту ожидая нападения сиракузян на Пирей, с бранью обрушились на ораторов, заклинателей, прорицателей, всех кто, вторя доводам Алкивиада, внушал им надежду на успех в Сицилии.

И вновь в волнение пришла Эллада, и, видя, что подорвано могущество Афин, города-союзники то там, то здесь перебегали на сторону спартанцев, а несоюзные дерзали выступать против царицы морей самостийно…

И в эту пору выпало на долю Сократа отцовское несчастье, ибо от болезни неизвестной умер в одночасье единственный сын его, Лампрокл, справлявший службу в гавани Пирей; и пролила над ним материнские слезы Ксантиппа, Сократ же, с молчаливым мужеством снеся и это горе, снова погружался разумом в себя: «Всякий человек, родившись, обречен. Но отчего же жизнь одного уносят боги смолоду, а другому продляют ее до глубокой старости? Отчего иного не берет ни мор, ни меч, ни морская пучина, а какой-нибудь насморк сводит в могилу? И отвечающих на это односложно: „Случайность“, спросить хочу: „А что же есть „случайность“? А может, это не случайность, а рок, божественное предписание судьбы жить столько, а не столько, родиться тем, а не другим?“ И, размышляя, отвечал себе: „Не знаю… Нет, и этого не знает разум мой“». А погодя еще одно событие подбросило Сократу пищу для ума — олигархический переворот в Афинах…