Во имя истины и добродетели

И, поднявшись с места, изрек Мелет:

— Законы!

— Да не об этом я спрашиваю, — сказал Сократ, — а кто эти люди: ведь они прежде всего их и знают, эти законы.

— А вот они, — показал Мелет, — судьи.

— Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и делать их лучше?

И Мелет сказал:

— Как нельзя более.

— Все они способны на это, или одни способны, а другие нет?

— Все!

— Хорошо же ты говоришь, клянусь харитами! И какое изобилие людей, полезных для других! — И, обратив внимание на лузгающих орешки афинян, спросил Сократ: — Ну а вот эти, кто нас слушает сейчас, они делают юношей лучше или нет?

— И они тоже, — подтвердил Мелет.

— А члены Совета?

— И члены Совета.

— Но, в таком случае, любезнейший, уж не портят ли юношей те, кто участвует в народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучше?

— И те — тоже, — не очень-то уверенно изрек Мелет.

— Так что же получается? — воззвал Сократ к народу. — Выходит, все афиняне делают молодежь безупречной и только я один ее порчу? Не глупость ли ты говоришь, Мелет?

И дружный хохот афинян покрыл слова Сократа, и сел на место сконфуженный Мелет. Сократ же продолжал:

— А еще, афиняне, обвиняют меня Анит, Мелет и Ликон в безбожии, что будто я вместо богов признаю знамения каких-то гениев, даймониев. Да кто же из вас, афиняне, не знает, что даймоний есть внутренний голос, воспрещающий нам бесчестие, как же не понять, афиняне, что этот голос, может принадлежать лишь воле богов? Так как же можно назвать безбожником того, кто признает богов, хотя бы и каких-то других?..

И гулом одобрения ответило собрание Сократу.

— Обвинители меня пугают смертью, — продолжал Сократ. — Но разве человек о смерти должен печься? Пока он жив, он должен печься об одном: поступает ли он справедливо или несправедливо, достойно или недостойно! А бояться смерти это не что иное как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, ибо никто не знает, что такое смерть.

И если бы теперь, афиняне, вы отпустили меня с условием, чтобы я оставил философию — ибо именно этого хотят от меня мои обвинители, — если бы это условие вы мне поставили даже в обмен на мою жизнь, то и тогда бы я сказал: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее судьбу, чем вас, и я не перестану философствовать и убеждать каждого из вас, говоря: „Ты — лучший из людей, раз ты афинянин, гражданин великого государства, больше всех прославленного мудростью и могуществом, так не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, славе, почестях, а о разуме, об истине и душе своей не тревожиться?“ Смешно сказать, афиняне, но я приставлен к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь шмель. Вот, по-моему, боги и послали меня в Афины, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из горожан будил, уговаривал, упрекал непрестанно, чтобы люди оглянулись на себя и захотели сделаться лучше. Вот почему я могу сказать вам: „Афиняне, послушаетесь вы Анита, Мелета и Ликона или нет, отпустите меня или нет, но жить по-другому я не могу и не буду, даже если бы мне предстояло умереть много раз…“»

И, усмотрев заносчивость в словах Сократа, вновь возмущенно загалдели афиняне, но Сократ их пристыдил:

— Ну, вот, опять вы расшумелись! Уймитесь же, наконец! Самое лучшее в моем положении — это было бы разжалобить вас. Но делать это в мои годы и с моим прозванием мудреца — заслуженно оно или нет — смешно. Да и приятно все же думать, что Сократ отличается чем-то от тех почтенных граждан, которые, едва их привлекут к суду, трясутся от страха, как будто они стали бы бессмертными, если бы их не казнили. Нет! Я этого делать не буду. Я кончил!

И с этими словами сел Сократ на место, встреченный одобрительными улыбками друзей.

И вышел вперед главный судья и сказал железным голосом:

— Мы ждали от тебя раскаянья, Сократ, но ты пренебрег такой возможностью! Так пожинай плоды своего безрассудства! Голосуйте, судьи!

И устремились выборные судьи к кучкам камешков и, беря кто белый, кто черный, стали их бросать отдельно: черные к черным, белые к белым. И когда вернулись все на место, подсчитали счетоводы голоса, и возгласил главный судья:

— Итак, граждане, за оправдание Сократа голосовало 221 человек, против — 280! А теперь, Сократ, надлежит тебе самому избрать себе кару. Выбирай же — смерть или изгнание!

И, поднявшись, сказал Сократ с добродушной улыбкой:

— Признаться, не думал я, афиняне, что перевес голосов будет так мал. Что же касается наказания, то смерть и изгнание для меня равносильны. Но я предпочел бы какое-нибудь третье…

И спросил главный судья:

— Какое? Говори!

И сказал Сократ, тая в губах лукавую усмешку: