Во имя истины и добродетели

— Скажи, Эсхин, в чем причина того, что одни из людей добродетельны, а другие злы?

— Мне кажется, Сократ, что это происходит от различного сочетания злых и добрых семян в человеке.

— Не хочешь ли ты сказать, — спросил тогда Сократ, — что это различие бывает у человека с рождения?

— Ни в коем случае, Сократ! Все ведь знают, что младенцы рождаются добрыми, дурными же их делает жизнь.

— Клянусь харитами, ты верно сказал, Эсхин! Но почему она, эта самая жизнь, одних превращает в злых, а других сохраняет добрыми?

— Трудно сказать, Сократ…

— Ну а если бы у нас, — допытывался Сократ, — была возможность наблюдать живого человека изнутри, с тем чтобы выяснить, как и почему в одном случае в нем одерживают верх семена добра, а в другом дурные семена, могли бы мы тогда путем рассуждения приблизиться к загадке добродетели?

— Наверно бы, смогли, Сократ. — И Эсхин рассмеялся. — Только как нам забраться внутрь живого человека, вот в чем загвоздка!

И тогда сказал Сократ:

— Но разве мы сами, ты и я, не можем сойти за тех людей, в ком добродетельное и дурное легко наблюдать, стоит только погрузиться мыслью в самого себя?!

И, задумавшись, сказал Эсхин:

— В самом деле! Ведь в нас, как и в других, намешано всякого, и добродетельного и дурного. Только мы с тобой, мне кажется, бываем чаще добрыми…

— И дурными тоже бываем, Эсхин. Вот почему и нужно нам, если мы хотим познать природу добродетели, начать с познания ее в самом себе. А сделать это можно, пристально себя наблюдая…

И подивился Эсхин уже в который раз простоте и верности Сократовых рассуждений…

…В странствии по городам Эллады заглушил Сократ в себе любовь к Аспасии и в Афины возвращался в робкой надежде обрести любовь к жене своей Мирто, ибо добронравие ее открылось его сердцу в разлуке. Но не встретила мужа жена, а встретили соседи — вестью о смерти Мирто: слабая еще от родов младенца, нареченного Лампроклом, отправилась она стирать белье на берег Илисса и, свалившись с подмостков, не умевши плавать, утянута была водоворотом в речные глуби, да так, что только дети малые, игравшие на берегу, видели ее погибель; тело же Мирто, сколько после ни искали, не нашли…

И, отдавшись скорби, долго в недвижности сидел Сократ у дома на обломке камня, а когда совсем стемнело, побрел к Критону, чья жена, как говорили, только что родившая девочку, была кормилицей Лампроклу. Притон же, ласково встретивший друга, сказал:

— Пусть твой Лампрокл поживет пока у меня. Тебе же, Сократ, как видно, боги воспрещают отлучаться из дому: первая отлучка стоила тебе потери Софрониска с Фенаретой, вторая — утраты Мирто. Утешься, Сократ: Мирто оставила тебе прекрасное наследство, ведь малыш, лицом по крайней мере, весь в тебя.

Когда удалось Сократу стряхнуть с себя оцепенение горя, вернулся он к старым привычкам — ваянию харит на продажу, занятиям борьбой в палестре, а пищу любознательности находя на агоре. И первая весть, которую узнал, была о любящих супругах, хотя и незаконных, Перикле и Аспасин, ибо с прошлого лета еще, говорили, вошла милетянка к любимому в дом и жила там уже как жена.

Не сразу поверили афиняне в любовь стратега к Аспасии: ведь сам Перикл, гордясь чистотой своей родословной, провел закон, налагавший запрет на женитьбу афинян с иноземками. И когда узнали вдруг Афины, что Перикл, которому давно минуло сорок, развелся со своей родовитой женой, ограниченной и своенравной, чтобы привести в свой дом вместо нее чужеземку-гетеру, даже тогда смотрели афиняне на этот поступок как на прихоть Перикла.