Во имя земли

Я оглядел кресла, предназначенные для членов ученого совета, темные книжные полки, заполненные узниками-знаниями, смотрящими из-за стекол, все они были в солидных, роскошных переплетах и противостояли массовой культуре. Я посмотрел на монокль с Перейрой, на Перейру с моноклем, от которого вытягивалось его лицо, — ты, моя дорогая, никогда не видела монокля на горбатом носу, — так вот, монокль подчеркивал его элегантность и проницательность, — ты ведь никогда не видела, и я никогда не видел долгоносика в монокле, — а, возможно, монокль и делал его более худым.

Когда я вышел от Перейры, была глубокая ночь, город сверкал огнями, точно стоял на страже мира. Но, Моника, я хотел тебе пожаловаться, а эти шум и гам сбили меня с мысли. Мне необходимо избавиться от тяжести груза, которая давит на мою гуманность. Потому что проблема в том… в чем? Но вот что давит на меня точно, так это час одиночества, в который живущий в нас ребенок, — кажется, я уже тебе это говорил, — в который ребенок, продолжающий жить в нас, надувает губки, потому что мир чересчур велик для него и ничего соответствующего ему не несет. Проблема в другом, и она более взрослая: какую же ответственность я взвалил на свои плечи, чтобы потом перед смертью дать себе самому отчет в содеянном? Итог человечности, дорогая Моника, подводится в бесконечности — так каковы слагаемые моего долга и того, что я имею? На мою долю выпала участь полицейского, я стал оплачиваемой проституткой существующего закона. Кем же я был в преходящем и зыбком мире? Должен существовать закон, записанный в вечности, выполняемый в бесконечности, где подводятся все итоги. Закон, в котором есть место человеку, способному убивать, и волку, и овце, и муравью, и кроту, что подрывал корни растений в саду моего деда. Закон, который выполняли бы боги. И боги и звезды. И хотелось бы думать, что и я, пусть в заблуждении, глупости и несправедливости, хоть фрагмент этого широкого закона, внесенного в неизменное и невозможное, но исполнил, хотелось бы. Но я близорук, Моника, я — бесполезная никчемная вещь, моя жизнь была обманом, подобным тем лживым посулам плачущим детям, чтобы покончить с их докучливым хныканьем. Я становлюсь угрюмым, тебе это не нравится, и правильно, но потерпи. Я хотел бы думать, что подвожу итог тому, что был должен и что имел, но, похоже, не способен. Я знаю, что существует безмерный, не ограниченный никакими пределами абсолют всего возможного, и утешаюсь мыслью, которой сейчас нет, она ускользает. Абсолют справедливости, закона, непостижимости наших детей, загадки моей ноги, которую ампутировали, отняли — и всего того, что еще отнимут. Но сейчас я наедине с самим собой. Перед ужасно пустым пространством, которое заполнено моей мыслью. Наедине с неотступным вопросом о смысле того, что было. С глупой возможностью окончить жизнь рабом божьим, рабом Бога, которого не существует.

— Вам ничего не нужно?

Это дона Фелисидаде. У нее бдительность совы, она стучит в дверь, как судьба — слуга сеньора доктора, менее реального, чем Бог, который совершенно реален в катехизисах. Но я устал, буду спать. Я сыт по горло своими сложностями, которые все же проще, чем я сам. И скажу тебе о самом простом в человеческом существе. Должно быть, пора купаться. Но не знаю, нет, похоже, что-то случилось, смогу ли я… Это Антония… нет, не знаю. Но мне столько еще надо тебе сказать, столько всего ждет, чтобы… Гол, который я должен забить, которого ждет вратарь и тысячи зрителей. Платок, который Тео кладет на ладонь, прежде чем опереться на нее подбородком, Салус, который всего лишь Салустиано без какой-либо революции. Еще раз о Тео, перед тем как меня изувечат. Об исчезновении мира вокруг меня. О Марсии и нашествии в наш дом множества ее детей. А я так хочу побыть с тобой до того…

— Я никогда тебя не любила.

…до того, как с тобой случится этот ужас, так хочу любить тебя. Буду любить божественность твоего тела. Буду, буду.

XV