Во имя земли

А я хотел на тебя смотреть, смотреть долго, до твоей вечности. Но не смотрю больше, не смотрю. Дорогая. Пойдем отсюда, мы уходим с тобой и со мной. Какой смысл в конкурсах красоты? Бог прощает тебя за то, что ты больше не делишь свою красоту ни с кем, даже если она тебе дана в избытке. Ее столько, что хватит на меня, детей и твою болезнь. Но знать твою тайну, познать твою суть должен только я, только я. Что ты можешь дать другим? Тайна — для того, чтобы ее узнать, а кто, как не я, может ее узнать? Никогда ты не подумала: «Я существую», — а тайна начинается здесь. Она мне тоже редко открывается.

— Послушай. Ты говорил о Салусе. Зачем эта клоунада со мной и конкурсом красоты? Почему тебя развлекает этот бред? И какое ко всему этому имеет отношение Салус?

— А откуда ты знаешь, что это бред? Кто тебе сказал? Бог ведь создал мир словами. Вот словами я и буду создавать тебя до смерти. А Салус… Я сейчас скажу.

Салус. Рядом с ним находиться было трудно. Он громко разговаривал во сне, был возбужден. И я пожаловался доне Фелисидаде.

— Я уже поняла, — ответила она мне. — Как только будет свободная комната…

— И не могу уснуть, дона Фелисидаде, он очень храпит.

Однако, дорогая, до чего забавно. Салус. Как я мог осуждать его? Ты ведь знаешь, что ненависть, любовь, человеческие восторги, желание разрушать приходят и уносятся, как потоки воздуха. Но иногда кто-нибудь и вовлекается в поток. Его-то я оправдывал или осуждал ради сохранения общественной гигиены. Вот на Салусе и сказалась моя филантропия. Послушай, дорогая. Человек без сострадания — это карикатура на человека. Иногда, похоже, Салус узнает меня. И если о Салусе я говорю как бы между прочим, то только чтобы не тревожить совесть. К тому же мне просто необходимо вытянуться на кровати. Посмотреть на фреску из Помпеи, которая мне так нравится. Так нравится, потому что я вижу на ней тебя. Твою почти ритуальную походку. Изящество поворота головы. Она не похожа на тебя, но такой я тебя вспоминаю. Салус. Кто-то его поместил сюда, должно быть, у него семьи нет — думаю, так. И он тут же включился в жизнь отделения. Заговаривает со всеми стариками, выжившими из ума, те ему, конечно, не отвечают. Задолго до обеда говорит:

— Пора есть.

И идет на кухню. Доне Фелисидаде это не нравится. Салус находит тарелки, приборы, достает их и с усердием накрывает столы. И вот однажды — какая невероятная нежность! Однажды я вышел в коридор: Антония собиралась меня мыть. Вышел и вижу старушенцию — сейчас скажу, как ее зовут, если вспомню, — так вот, хромая старушенция семенила в сторону уборной, останавливаясь передохнуть, потом снова семенила, стараясь не попасть ногой в трещины в полу. Печальная красивая старушка: кто она? кто ее сюда поместил? Она шла в уборную, которая находилась перед кухней посередине коридора. И тут появился Салус, подошел к ней, взял под локоток. «Идете в уборную? — осведомился он. — Так обопритесь на мою руку». Она не хотела, расстроилась, потеряла равновесие. Тут Салус поднял ее на руки и понес. Вошел с ней в уборную, поднял юбки, опустил трико, посадил на стульчак и подождал. Потом подтер ее, подтянул трико и доставил до места в столовой. Она сидит в углу в душевном расстройстве. И дрожащим голосом говорит что-то непонятное, не знаешь, плачет она или смеется, слышится какое-то кудахтанье. Это робкая и красивая старушенция. Всего пугающаяся и нежная. И вот ей Салус спустил штанишки, чтобы она сделала свое пи-пи.

XIII