Во львиной пасти

И он повелительно указал на выходную дверь в прихожую. «Уполномоченный» с поклоном отретировался.

Прошло, действительно, не более пяти минут, как к нему вышел дежурный офицер с запечатанным письмом в руке. Оба спустились вниз, и офицер вручил письмо царскому трубачу.

— Будьте любезны, monsieur, сказать мне, — обратился тут Лукашка к офицеру, — что делает у вас господин мой, мистер Спафариев?

Офицер с нескрываемой враждебностью свысока покосился на вопрошающего и коротко отрезал.

— Сидит!

— Стало быть, жив. А что сказано в этом письме? Вы поймете, monsieur, что мне тоже крайне любопытно…

— Не твое дело. Марш!

Тем же порядком трубач и барабанщик были выпровожены за подъемный мост, который тотчас же был опять поднят за ними.

— Ну, плохо дело! — проворчал Лукашка, почесывая за ухом. — Наверняка отказ. Будет нам на орехи!

— Мне-то за что же? — встревожился трубач.

— Про тебя, милый человек, не ведаю, а что мне-то достанется — это уж как пить дать.

— Но за что?

— За то, что сам в полномочные посланники напросился, а на поверку дурак писаный вышел. И оправиться-то нечем.

Предчувствие его не обмануло. Когда Петр, приняв от трубача письмо, сорвал конверт и пробежал ответ коменданта, лицо его вдруг побагровело, судорожно передернулось.

— И ради этакой-то отповеди от какого-то полковника шведского ждать еще шесть часов слишком! — вскричал он и, скомкав письмо, бросил его оземь и затоптал ногою.

Перепуганные царедворцы кругом безмолвствовали. Атмосфера в палатке, казалось, была насыщена электричеством, которое вот-вот должно было сейчас разрядиться на кого-нибудь из них громовым ударом. Самый бесстрашный из присутствующих, вновь назначенный комендант шлиссельбургский Меншиков, первый решился затронуть занимавший всех вопрос:

— А что же пишет вашему величеству этот Опалев?

— Что он пишет, бездельник? В начале хоть и благодарит за сходную пропозицию…

— Значит, все же благодарит?

— Ну да, для проформы! Но о полюбовной сдаче фортеции и слышать не хочет: вручена-де она ему королем Карлом для обороны, и патриотизм же ему повелевает оборонять ее до последней капли крови.

— Но можно ли, государь, со всем решпектом сказать, можно ль поставить ему патриотизм его в столь великую вину?

— Как солдату — нет, но как человеку — да: упорство его будет стоить жизни многим и многим ни в чем неповинным! Ну что ж! Пускай же на его голову! Генерал-фельдмаршал! Делай свое дело, открывай бомбардировку!

Об отмене такого распоряжения не могло быть уже и речи. Шереметев, а за ним и вся остальная свита, подобострастно склонясь, поспешили выбраться вон из грозной атмосферы. Трубач, доставивший злополучную «отповедь» шведского коменданта, за спинами вельмож также ускользнул незаметно. Остались на своем месте только двое: царский денщик Ягужинский и временный барабанщик Лукашка.

— А! Ты еще здесь? Тебя-то мне и нужно! — заметил последнему Петр, сверкнув глазами и стукнув по полу своей дубовой палкой.

— И рад бы в землю уйти — да не расступается, — отвечал калмык, покорно подставляя спину.

— Не троньте его, ваше величество! — вступился тут Ягужинский. — Вы употчевали его ведь намедни уж в счет будущей вины.

Занесенная над виновным дубинка царская застыла в воздухе.

— Спасибо, что напомнил, Павлуша, — промолвил Петр. — С одного вола двух шкур не дерут. Но тебе, Лука, впредь ни за что не трогать уже барабан: ты навеки вечные разжалован из наших барабанщиков.

Хотя это и было произнесено уже с оттенком шутливости, однако Лукашка был рад-радехонек, когда очутился снова на вольном воздухе. Но тут он был ошеломлен громовым грохотом, от которого земля под ногами его дрогнула: разом заговорили молчавшие до сей поры русские пушки и мортиры, дружным залпом приступив в бомбардировке Ниеншанца.

Глава девятая

Не две грозные тучи на небе восходили,

Сражались два войска большие —

Московское войско со шведским…

Как расплачутся шведские солдаты…

«Петровская солдатская песня»

Тише!.. О жизни покончен вопрос.

Больше не нужно ни песен, ни слез!

Никитин

В поденной записке Петра Великого точно обозначено, что первый залп по Ниеншанцу произведен был 30 апреля, в седьмом часу вечера, одновременно из двадцати 24-футовых пушек и двенадцати мортир; после чего из пушек сделано было еще девять выстрелов, а из мортир бомбы метаны «во всю ночь даже до утра непрестанно».

Надо ли говорить, что в эту роковую ночь с 30 апреля на 1 мая не сомкнули глаз ни осаждающие, ни осаждаемые? Огненные шары взапуски перелетали туда и оттуда. Но в то время как русское войско, защищенное земляными окопами, не несло почти никакого урона, шведские крепость и город за десять часов беспрерывной канонады жестоко пострадали: все небо кругом было объято багровым заревом, и в разных местах города взвивались огненные языки и облака дыма.