Во славу русскую

Действительно, очаровательная полька из обедневшей семьи вышла за престарелого Александра Семёновича, исключительно желая вырваться из бедности. Русская армия, преследуя остатки наполеоновых полчищ, польскую шляхту не щадила. На Радзивилах, Огинских, Сапегах и прочих богатых семействах отыгрались, припомнив Понятовского и помощь Бонапарту. Словно с того, что огонь охватил Несвижский, Мирский да Новогрудский замки с окрестными деревнями, Москва восстала бы из пожарищ. Малым шляхетским родам тоже досталось от души.

Она никого не винила — ни поляков, легковерно присягнувших корсиканскому демону, ни русских, безудержно мстящих. Вшистко едно, в войне не бывает только правых и только виноватых, говорила Юлия Осиповна, а горя хватает обеим сторонам. В тихой пристани шишковского дома она внезапно привязалась к старику. Понятное дело, Александр Павлович об утехах постельных хозяйку не спрашивал, да только ясно — детей у них нет и быть не могло. А коли такое случается у стариков на восьмом десятке, редко чудо сие обходится без содействия гусарского ротмистра.

Она не из таких; строгое воспитание у ксёндзов да боязнь позора, вряд ли прикрытого неравным супружеством, стали неодолимым барьером на пути плотских утех. Впрочем, годы Александра Семёныча явно к концу шли. Строганов, можно сказать, вызвался ждать овдовения пани Юлии. Вслух не произносили, ибо грех это. Однако к отъезду из дома Шишкова раненый ухажёр сильно подозревал, что она тоже возжелала вдовьего чепца.

Глава 7

Сердечные дела Павла Демидова устроены были без драм вроде пистолетных ранений, прозаично и не слишком romantische. Женился он по искренней любви на отчаянно прекрасной шведке Еве Авроре Шарлотте Шернваль, которой пылкий Евгений Баратынский посвятил стихи:

Выдь, дохни нам упоеньем,
Соимённица зари;
Всех румяным появленьем
Оживи и озари!

В замужестве Ева Аврора страсти не проявила, пеняла «друга Павлушу» за чрезмерную тучность и непременно жаловалась на головную боль да женские напасти на пороге опочивальни. Демидов страдал, краснел и терпел. А нерастраченные силы пустил в народное ополчение родного края, объяснив местным офицерам Вышнего Благочиния, что призваны оные для усмирения бунтов и прочих врагов внешних и внутренних при всепокорнейшей верности Верховному Правлению. Так что, как уверял меня хитрый купец, рассказывая о делах сердешных и наших секретных, о броненосных пароходах, обрастающих железом на Урале, прежде времени никто не прознался — даже его супруга.

Я кусал локти, что ничем пособить не могу. Не повезло России, был бы попаданец инженером-конструктором или фантом истории техники, давал бы дельные советы. Мой совет адресовался лишь самому себе: не лезь туда, где ничего не понимаешь.

А в чём я понимал, кроме как в искусстве отнимать жизнь на войне? Да только в противоположности его — в медицине. Задержавшись на Урале, я уговорил Демидова учредить лабораторию по изучению чахотки, о чём мечтал в Соединённых Штатах, но там так и не принялся за дело.

При всей тяге к прогрессу Павел содержал рабочих в условиях скверных — как и везде в девятнадцатом веке. Лёгочные хвори косили их как селяне рожь в уборочную. Понимая, что победить туберкулёз возможно только при вакцинации новорождённых и оздоровительных мерах в масштабе всего государства, что при Пестеле невозможно, я поставил себе малую цель: выделить вакцину против палочки Коха, здесь ещё не открытой.

Опытовым материалом Нижний Тагил снабжал меня вдосталь: трупами свежеумерших от чахотки, мокротой с кровью. Сложнее было с крупным рогатым скотом, тяжело здесь выживавшим и от того дорогим. Насколько мне помнилось, в качестве основы нужна была бычья туберкулёзная палочка, только из неё можно получить вакцину, для человека неопасную.

Но рано или поздно мне уезжать, сотни опытов — не осилить. Демидов решил мой вопрос с помощниками крайне просто, отправив ко мне в обучение пару выпускников местной гимназии из небогатых семей, где были случаи смерти от чахотки, и положив им жалование. Юношей не надо было убеждать, что дело важное. А уж микроскопами и прочим оборудованием, для опытов необходимым, местные умельцы меня обеспечили. Всё же мы трудились там, где собраны самые рукастые мастеровые России.

* * *

Общаясь накоротке с верховным фюрером, Александр Павлович Строганов убедился, что камрад Пауль весьма и весьма жаждал народной любви, убеждал себя и соратников в своей изрядной популярности у обывателей и особенно у бывших крепостных. Теперь же, весной двадцать седьмого, счёл народ неблагодарным, не оценившим, что во имя его блага новый государь положил на алтарь душу свою. Разочаровавшись в признании подданных, хер Пауль ожесточился и стал приговаривать, обращаясь к россиянам: коли не понимаете счастия своего — вам же хуже.

По мере того, как зачастили сообщения о бунтах в губерниях, фюрер заметался в сомнениях.