Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

— Китаеза не станет поднимать шум, ему это не светит. А у военно-морского флота мы ничего не тронули. Ты заметил, что я сунул проводнику тридцатник?.. У этих асмодеев профессиональная память. Мало ли, китаеза от жадности все-таки поднимет шум или капитан заявит. Доказательств нет, а все же… Проводник даст показания, что мы выходили с двумя «углами», с которыми и садились, что никакого портфеля у нас не было. Да и капитан вспомнит, что я уклонился от ответа на его вопрос, куда мы едем. Он решил, что я не имею права говорить об этом. Соображаешь?..

— А я тоже заметил, — признался Андрей, — что китаеза, когда вы выходили, говорил без акцента.

— Во! Молодец, племяш, — Князь похлопал его по плечу. — Барыга он, работает под китайца. Нам с тобой нужны крепкие нервы, выдержка, приличный антураж и… чуточку везенья. Остальное — голый расчет и знание волчьей психологии людишек…

XIII

ОДНАКО иногда сдавали нервы и у Князя.

Время от времени он запивал. Правда, по-настоящему всегда только дома. Нигде в пьяном виде не появлялся, во двор даже не выходил, но запивал по-черному, на много дней. Он терял свой обычный лоск, свою особинку, чем и отличался от других воров и аферистов, с которыми якшался, и делался похожим на них. В период запоев он почти не спал, лишь забываясь на час-другой, поучал Андрея, объясняя и толкуя законы воровского мира, уже не стесняясь в выражениях и не избегая «фени»[25], пел, подыгрывая на гитаре, протяжные и тоскливые блатные песни, которых знал множество. А иногда просил спеть Любу. Оказывается; она училась «на артистку», изредка выступала где-то в концертах, а ее родители были известными провинциальными артистами. Отец умер перед войной, а мать лежала разбитая параличом. Отчасти и поэтому Князь чувствовал себя у Любы в безопасности. Кому бы, в самом деле, пришло в голову, что в доме артистки, хотя бы и известной лишь узкому кругу ее поклонников, живет вор.

Андрею нравилось, как поет Люба. Может быть, нравилось потому, что голос ее был похож на голос матери. Вот только песен, какие пела мать, Люба не пела, а попросить он стеснялся.

Но обычно пел сам Князь. Наверное, он считал себя немножко артистом во всем или боялся признать, что кто-то — пусть это и была Люба — умеет делать лучше его. Чаще всего он пел про рыбачку. Брал гитару, ронял голову на гриф, ударял по струнам и затягивал, нарочито гнусавя:

Шутки морские бывают коварными шутками.
Жил-был рыбак с черноокою дочкой своей.
Катя угроз от отца никогда не слыхала,
Крепко любил ее старый рыбак Тимофей.
Часто они выезжали в открытое море.
Рыбу ловили, катали богатых господ.
Катя росла, словно чайка на море,
Но от судьбы от своей уж никто не уйдет.
Как-то зашли к ним в лачугу напиться
Трое парней, среди них был красавец один,
С бледным лицом и печальной улыбкой,
Пальцы в перстнях, словно княжеский сын.
Вот и напился красавец последним,
Кружку поставил, остаток она допила…
Так полюбили друг друга на муки
Юный красавец и чудная дочь рыбака.
Старый рыбак поседел от тоски и кручины.
«Дочка, опомнись, твой милый — картежник и вор.
Если сказал я тебе: берегись, Катерина,—
Лучше убью, чем отдам я тебя на позор».
Как-то отец возвратился из города пьяный.
«Дочка, коней молодцу твоему.
В краже поймали его и убили,
Так ему надо, туда и дорога ему…»
Катя накинула шаль, побежала.
Город был близок, и там, у кафе одного,
Кучу народу с трудом растолкала.
Бросилась к трупу, целуя, лаская его.
Глазки его неподвижно закрыты,
Алая кровь запеклась на груди…
Девушка, вся разодетая в черном,
Бросилась в море с высокой отвесной скалы…

В финале песни голос Князя начинал дрожать, он скрипел зубами и, случалось, даже пускал слезу.

Потом некоторое время сидел неподвижно, пребывая в полной прострации. Отложив гитару, оглядывался. Взгляд его становился диким, страшным. Сцена эта могла продолжаться пять минут, но могла затянуться и на полчаса. Все зависело от настроения Князя.