Во тьме Эдема

Впрочем, отличия и правда были, думал я, стоя на коленях возле Марты, но глядя в другую сторону, на полянку Мышекрылов в дальнем конце Семьи. Я размышлял о группах, которые живут между ними и Лондонцами. Взять хотя бы имена. Синегорцев так зовут потому, что они селятся с Синего края, что возле Синих гор. Красных Огней — из-за кущи красносветов у нас на поляне (которые мы мало-помалу срубаем и заменяем на белосветы, посыпая пни их семенами). Лондонцы и Бруклинцы гордились тем, что их имена родом из-за Звездоворота, с самой Земли. На Земле живет большая Семья, в которой много-много групп. Группа Анджелы называлась «Лондон», и у тамошних обитателей были черные лица, как у нее самой. Группа Томми называлась «Бруклин», хотя некоторые звали их Удеями. (Что же до Трех Спутников, которые отправились на «Непокорном» сквозь Звездоворот, оставив Томми и Анджелу в Эдеме, то неизвестно, к какой группе принадлежали Диксон и Майкл, но группа Мехмета вроде бы называлась Турками, хотя фамилия у него — Харибей. Почему так — не знаю.)

Так что, конечно, Лондонцы отличались от Синегорцев, Синегорцы — от Мышекрылов, Мышекрылы — от Красных Огней. Каждая группа засыпала и просыпалась в свое определенное время, по-своему вела дела и решала вопросы, гордилась своими маленькими особенностями (как Лондонцы и Бруклинцы — тем, что их имена родом с Земли), в каждой группе были свои слабаки и силачи, добряки и эгоисты, мышерылы и клешненоги. Но мне все же казалось, что разница мала и ничтожна-ничтожна-преничтожна. На самом деле мы все похожи. Живем чуть не друг на дружке, во все суем нос и знаем, что у кого в голове. Мы неотделимы друг от друга. Как нам постоянно твердят Старейшины, мы все едины. И это правда: одна Семья, все вместе, двоюродные братья и сестры, все из одной утробы и от одного-единственного члена.

— Хочешь молока? — предложила Марта, приподняв грудь ладонями.

— Ага, давай, — согласился я и наклонился к Марте. Она держала грудь, пока я, стоя на коленях, сосал теплую сладкую жидкость.

— Так-то лучше, — проговорила Марта чуть погодя. — А то они уже болели.

Она потрепала меня по волосам, но без особой нежности.

— У меня недавно малыш умер, — пояснила она. — Спячек двадцать-тридцать назад. Маленький мышерыльчик. Страшненький, бедняжка, как летучая мышь. Личико будто расколото пополам сверху донизу. Как я ни старалась, он не мог сосать. В конце концов он просто…

Я почувствовал, как Марта трясется от рыданий. Вот почему она не спала. Она не могла заснуть. Не могла думать ни о чем, кроме мертвого младенца. Всем мамам тяжко, когда умирает ребенок. Они не могут думать ни о чем, кроме пустоты, которую оставил малыш. Марта Лондон не знала, как убить время. Не знала, как забыть о новорожденном.

— Всего у меня родилось десять детей, — продолжала она. — И все, кроме двух, — с мышиными рыльцами. Конечно, я все равно их люблю, но…

Она отпустила грудь, которую держала, и приподняла другую.

— Из моих детей выжили только трое, — сказала Марта. — Три девочки. Остальные все умерли. Все мои сыновья умерли. Последние три — еще в младенчестве.

Я сел.

— Ну, может, теперь тебе повезет.

Она кивнула, лежа среди мерцающих звездоцветов. На ее чумазом лице виднелись разводы от слез. Цветы сияли так ярко, что их стебли отбрасывали на тело Марты отблески, — светящиеся полоски и пятна, которые постоянно двигались, меняли форму. Одну ладонь Марта по-прежнему держала у себя между ног, чтобы мое счастливое семя не вытекло.

— Если спустя беремя я рожу мальчика, — сказала она, — то назову его в твою честь.

* * *

Совокупления со старомамками — забавная штука. Как вспомнишь, так встает. Представляешь себе, как твой член входит и выходит из нее, и хочешь еще. А когда при тебе другие пацаны хвастаются, что взрослая женщина предложила им переспать, начинаешь нервничать: вдруг у них это происходит чаще или лучше, чем у тебя? А мышерылы, с которыми мамки не хотят спать, слушают нас и думают: «Так нечестно. Ну почему они меня не зовут?» (Но они в жизни не признаются, потому что мы, парни с гладкими лицами, поднимем их на смех и ответим: «Потому что ты урод, Эйнштейн. Страшный-престрашный. Вспомни, как тебя называют. У тебя морда как у летучей мыши».)

Но сразу после этого испытываешь опустошение, как будто вместе с семенем из тебя ушла искра и ничто уже не имеет смысла. Вот так на самом деле чувствуешь себя потом, но это чувство быстро проходит, и поскольку о нем неприятно ни говорить, ни вспоминать, то ты его стараешься поскорее выкинуть из головы, забываешь обо всем до следующего раза и ни с кем не обсуждаешь.

Мне не хотелось идти через Поляну Круга, чтобы, не дай бог, не напороться на Старейшин, поэтому я двинул вдоль ручья Диксона, там, где он течет к Слиянию Ручьев и бревенчатому мосту. Единственная неприятность, которая меня там подстерегала, была в том, что ниже по ручью строил лодки одноногий Джеффо Лондон, а он ужасный зануда, от которого не так-то просто отделаться.

— Эй! Кто там? Ты случайно не Джон Красносвет, который убил леопарда?