Во власти его величества

Валентина Гордова Во власти его величества

Боль.

Боль можно пережить. По крайней мере так все говорят. «Ты справишься». «Ты сильнее этого». Они не спрашивают, просто повторяют: переживешь. Переболеешь. Переступишь, как через осколки любимой чашки. Купишь новую, заменишь, забудешь.

Это пройдет.

А что, если не пройдет? Что, если я не смогу пережить? Не смогу перебороть, перетерпеть, идти дальше? Что тогда?

У вас когда-нибудь было такое, что боль съедает вас изнутри? Безжалостно рвет на куски без наркоза, выворачивает наизнанку? Вам было больно настолько, что даже крик не ослаблял ее?

Боль, когда не можешь вздохнуть.

Боль, когда больше нет сил бороться.

Боль, когда пропадает желание жить.

И тогда есть два варианта. Первый – бороться. Изо всех сил, цепляясь за любую помощь, хватаясь за желание жить. Искать какой-то выход. Жаждать жизни.

Второй вариант проще. Когда нет сил на борьбу с болью, мы пытаемся отстраниться от нее всеми способами. Алкоголь, случайные встречи, наркотики.

Смерть.

Глупо, да. Я знаю, что глупо. Знаю, что от проблем бегут только трусы. Знаю и понимаю, как больно будет маме. Но я просто не могу пережить это.

Его забрали от меня – Егора, моего младшего брата. Ему было всего девять, он возвращался вечером со школы, что была через дорогу. Позвонил мне, радостный, похвастался пятеркой за сложную контрольную по математике и спросил, можно ли позвать его лучшего друга Антона к нам в гости.

– Конечно, – разрешила ему, особо даже не вслушиваясь, запутавшись в отчете, – мама как раз готовит черничный пирог.

Он еще что-то говорил, на заднем фоне слышался голос Антона, а я отмахнулась. Сказала, что нет времени. Просто отключилась, откинув телефон в сторону.

Домой они так и не вернулись. Их сбила машина. Сразу обоих.

Их хоронили вместе, в один день, в соседних могилах в маленьких гробиках. Было много людей, море ярких цветов и крик двух обезумевших от горя женщин, потерявших своих детей.

Не знаю, как я продержалась целый день. Как могла разговаривать с людьми, как могла заставлять маму и тетю Галю есть через силу, как договаривалась со священником и как потом помогала многим разъезжаться по домам.

Я держалась, будто эмоции внутри меня перегорели. Не чувствовала ничего. Только пустоту, а время вокруг меня текло словно в замедленной съемке.

Вечером мы вернулись домой, я напоила маму успокоительным и впервые в жизни порадовалась, что у нас нет отца. Уложила маму спать, начала разбирать посуду и случайно заметила лежащий на тумбочке телефон…

Хорошо, что мама была под успокоительным. Не знаю, что бы с ней было, если бы она вышла на кухню и увидела меня лежащей на полу и зажимающей рот полотенцем, лишь бы рвущий меня на части крик не проник наружу.

Наверное, я пролежала так всю ночь, ненавидя себя за тот последний разговор. Все думала, что могла бы помочь, если бы разговаривала с ним. Услышала бы, поняла, что что-то случилось, пришла и помогла.

Я бы помогла…

Неделя прошла, как в тумане. Медленно, серо, уныло и безэмоционально. Мама постоянно плакала, бабушка звонила мне и тоже плакала, а я пыталась держаться, пыталась изо всех сил, уговаривала себя жить дальше…

Пока не пришла с магазина и с криком «Я купила твой любимый шоколадный йогурт!» не побежала в комнату брата.

Маму увезли в больницу с нервным срывом, я сама провела еще одну ночь в истерике на кровати Егора.

Наверное, тогда я поняла, что не смогу так жить. Приходить домой и понимать, что его больше нет. Что не смогу отвечать на звонки от абонента «Брательник». Не буду делать с ним английский, создавать проекты и презентации до часу ночи, учить стихи. Больше никогда он не прибежит домой с радостным криком «Мам, Вик, а я вам пирожков купил!».

Я не смогу. Эта боль слишком сильная. Она рвет изнутри, сдирает с меня кожу, выдирает с корнем органы. Я кричу, но крик не спасает. Мне не заглушить ее. Не избавиться. Не пережить.

Я взяла сумку, на автомате кинула в нее почти разряженный телефон, закрыла дверь и поехала к маме в больницу. Стоя на остановке, пропустила три автобуса, пока какая-то старушка не толкнула меня, сказав, что транспорт подошел. Потом, уставившись в пустоту, пропустила нужную остановку и проехала четыре следующих. Уехала бы еще дальше, если бы кондуктор с недовольным «конечная» не выставила меня в темноту.

Я плохо понимала, зачем отправилась к маме. Говорила себе, что иду прощаться, но внутренне понимала, что вру сама себе. Я шла к ней, чтобы поговорить. Чтобы рассказать о том, что чувствую. Шла с надеждой, что она скажет нужные слова, что смогут спасти нас обеих.

Мне хотелось, чтобы она отговорила меня от безумства. Чтобы перестала отстраняться и сказала, что она рядом. Я хотела, чтобы мама была рядом.

И была уверена, что она услышит меня.

С этой уверенностью я и шла к больнице, временами срываясь на бег и ничего не видя вокруг. Я оказалась столь сильно поглощена собственными мыслями, что заметила вышедшего из-за угла мужчину, только когда со всего ходу налетела на него.