Во времена Саксонцев

Из всех оставленных Ариадн Уршула оказалась самой находчивой в обеспечении себе прекрасного и не подлежащего капризам судьбы будущего. В Дрездене с её влиянием и значением должны были считаться даже те, что занимали при дворе наиболее крепкую позицию. Дом в столице был обставлен очень изысканно, по-пански. Несмотря на роскошь, многочисленный двор, значительные расходы, пани Уршула ещё прикупала добра. Наконец, её оригинальная красота, несмотря на возраст, довольно долго сохранялась и делала её в обществе женщин всегда очаровательным явлением. В Польше, однако же имя княгини Цешинской вскоре стало совсем забытым и чуждым.

Со смертью примаса Радзиёвского прекрасные надежды Товианьских, которые, уже породнившись с Любомирскими, стремились к большой булаве, оказались напрасными, и эта семья, не добившись значения в Речи Посполитой, исчезла и была забыта.

* * *

Прошло около десяти лет.

Здесь нужно признать Августу II, что, как владыка оставив после себя самую неприятную память в Польше и Саксонии, – так, что никто по нему в минуты смерти не скорбил, как любитель искусства, как строитель, как поклонник театра, промышленных искусств и всех ремёсел, прислуживающих для роскоши, вечную заслугу в Саксонии он себе приобрёл.

Дрезден был перестроен, расширен, улучшен до неузнаваемости a la Louis XIV. Живопись, строительство, музыка процветали. Целая колония итальянцев засела около замка. Дворцы на Эльбе, виллы, замки возносились как по мановению волшебной палочки. Это поглотило миллионы, но временно великолепием двора поставило Саксонию во главе маленьких земель, составляющих тогдашнее немецкое государство.

Правда, что в то время, когда Август II так запальчиво собирал японский и китайский фарфор, что за него давал самых красивых своих гренадёров, король Прусский так усиленно увеличивал и тренировал свою армию, что без жалости избавлялся ради неё от огромных фарфоровых ванн – и сейчас фарфор стоит в собраниях, покрытый пылью, а Саксония уменьшилась до микроскопических размеров.

Но – было это при правлении одной из последних любовниц Августа II, пани Денгофф, из дома Белинских. В приёмной короля всё ещё распоряжался Константини, ещё более дерзким образом. Не вырос он ни титулами, ни должностью, но влиянием на короля, до сих пор непоколебимым, удивлял всех.

Его уже считали бессмертным, когда однажды разошлась по Замковой улице новость, что Константини увезли в Кёнигштейн.

Поначалу никто этому верить не хотел, но все придворные, которые его не любили, торжествующе улыбались, таинственно клали палец на уста и подтверждали эту неслыханную новость, непонятную для общественности.

Можно ли было удивляться тому, что итальянец, обнаглев от долгой службы, пошёл искупать грехи туда, где сидели канцлер Бехлинг, Яблоновский, Собеские и много других; или что Август в минуты раздражения пожертвовал маленьким человеком, когда столько знаменитых и заслуженных не колебался столкнуть и посадить в тюрьму.

Только с удивлением спрашивали, что могло вызвать королевский гнев после стольких лет такой верной службы? Не знал никто, но легкомысленная Денгофф краснела и смущалась, слушая это, а вскоре потом узнали от неё подруги, и дошло то до недругов, что пожаловалась королю: Мазотин, выпив, посмел за ней ухаживать.

На Замковой улице Под Рыбами, где вместо совсем бездеятельного и читающего по целым дням Библию Витке распоряжался какой-то его родственник, к стоящему в задумчивости у ворот Захарию кто-то подошёл шепнуть на ухо.

– Ты знаешь? Жбан долго носил воду, пока крышка не оторвалось. Константини сидит в Кёнигштейне.

Витке принял это равнодушно. Почему ему должен был интересовать этот отвратительный сводник? На следующий день он, однако, взял трость из угла и выбрался в город, пошёл простым трактом к той прославленной тогда крепости, которая считалась неприступной, а сегодня только рухлядь, которую никто бы оборонять не пытался.

Захарий теперь часто имел такие фантазии – не было его дома по несколько дней и недель.

Попасть в Кёнигштейн в то время было нелегко, но комендантом крепости был давний знакомый, полковник, который хвалил вина Витке и часто приходил на них в каморку. Купец осведомился о нём.

Он как раз муштровал группу своего отряда в верхнем дворе, а был, или прикидывался, что был, в ужасно плохом настроении. Он, однако, смягчился, увидев Витке, которому все соболезновали, утверждая, что у него после смерти матери в голове помешалось.

– А ты, бедняга, что тут делаешь? – спросил его фон Планиц.

– Я? – ответил Витке. – Я исполняю христианский долг, хочу узника навестить, хоть он не стоит, может, жалости.

– Узника? – воскликнул удивлённый полковник. – Кого?

– Ведь Мазотин здесь сидит?

Планиц рассмеялся.

– Поделом ему, слишком уж позволял себе. Хочешь его утешить?

– Хочу его склонить покаяться за грехи, – сказал сурово Витке.

– Прикажу тебя проводить, – ответил полковник, – найдёшь его, наверное, с каким-нибудь из моих гостей играющим в карты.

Говоря это, Планиц кивнул и приказал инвалиду проводить Витке.