Ответствую, ибо воистину мне нечего скрывать, что в то время, когда в деревню прибыл инквизитор Рикельмо, я жила в хижине на склоне Сеполькро, наполовину выдолбленной в земле, наполовину сколоченной из досок и покрытой хворостом из ветвей зеленых сосен. Из всего имущества у меня было несколько кур, подаренных хорошими людьми, и одна паршивая коза, которая не давала ни капли молока, и больше того, из-за врожденной злобы и ненасытного желудка приносила прежним владельцам постоянные убытки, так что наконец они изгнали ее со двора на поживу волкам. И неправда, в чем меня перед этим трибуналом обвинил Леццаро, будто я украла козу, опоив его перед этим колдовским зельем. Ибо если кто-то по своей воле избавляется от больной скотины, изгоняя ее в пустошь, вместо того чтобы искать лекарство и средства для лечения болезни, то ему не следует называть вором того, кто его брошенное имущество примет и исцелит. Также учтите, что наш почтенный Леццаро в этом отношении ничем не отличается от самого герцога. Тот перед лицом вторжения короля Эфраима отрекся от Интестини и в канун кровавой бойни на Тимори бросил ее на погибель, чтобы потом, когда благодаря стараниям графа Дезидерио и труду просветленных Интестини вновь обрела блеск, вспомнить о ней, причем с большей, чем у Леццаро, алчностью. Ну да, герцогство значит гораздо больше, чем одна непокорная коза, хотя, возможно, многие почтенные мастера с этим не согласятся, ибо козу, в отличие от провинции, можно взять на поводок либо перерезать ей горло, если однажды она слишком много возьмет себе на рога.
Да, синьор, я признаю без обиняков, что дела нашего доброго герцога не относятся к моей истории, но я не буду больше вас убеждать, что Леццаро лжец, как и весь этот остальной сброд, что сейчас прибегает к вам жаловаться, будто это я наслала болезни на их скотину, а также на жен и детей, чтобы потом излечить их в обмен на нечестивые сребреники. Остановимся на том, что я долго бродила по миру и во время своих странствий имела возможность узнать травы, эликсиры и иные полезные средства, которые я иногда давала своим соседям за небольшое вознаграждение. Но знайте, что я делала это исключительно из жалости, потому что многие из них приходили в мое убежище на склоне Сеполькро с самыми различными просьбами.
Подтверждаю, что житейские тяготы и беды заставляли этих деревенских женщин, движимых еретическим упорством, стучаться в дверь моей хижины и днем, и ночью. И думаю я, что многие из них в той старухе, коей я стала не по своей вине, подозревали свою пропавшую соседку; по-дружески они разговаривали со мной обо всех тех невзгодах, что просветленные испытывают из-за наместника Липпи ди Спина, а также о своих супружеских распрях и болезнях детей, после чего покидали меня, получив утешение, с сильным зельем за пазухой. Однако я не допускала ни с ними, ни в одиночестве никакого колдовства и не принимала ни от кого кровавую жертву, чтобы напоить союзных мне демонов. Если же Мафальда утверждает, что кто-то видел девочек-пастушек, выходивших из моей лачуги в окровавленной юбке, то случалось это из-за обычного женского недомогания, которое неизменно поражает нас под новой луной и о котором, право, не стоит больше говорить, дабы не оскорбить вашей монашеской скромности.
Я признаю, что на высоких лугах растет много трав, наделенных свойством облегчать боль и высвобождать перекрытые потоки, но это не означает, будто я забирала невинные плоды, в чем вы меня обвиняете. Знайте, синьор, что плод сохранится в женщине, если он здоров и хорошо завязан под материнским сердцем, но некое число зародышей всегда падает на землю, а некоторые деревья и вовсе оказываются бесплодными. Но вините в этом не меня, а Создателя, который управляет сменой времен года и колесом человеческой жизни.