Вода в решете. Апокриф колдуньи

Вы должны это понимать, синьор, потому что я вижу по вашим глазам, что вы выросли далеко отсюда, на берегу моря. Вы добровольно приняли в сердце одиночество – этот удел рыбака, отправляющегося ночью на промысел, но в вас все еще нет терпения неподвижно дожидаться рассвета. Вы предпочитаете приходить ко мне, терзая меня вопросами, мутить воду моей истории, что, как море, бездонна и имеет свои потоки, течения, мели и рифы. Вы не сможете переправиться через нее без моей помощи, потому что это я – лодка, нагруженная до краев поклажей, ценность которой вы пока не можете определить или оценить. Истина, а в данном случае истина моей истории, напоминает плоды с дальних островов Востока, которые имеют консистенцию прокисшего творога и воняют хуже конского навоза, но если закрыть их в бочке и перетерпеть год, твердеют и приобретают необычный, тонкий аромат. Монахи в монастырях юга долго думали, не списать ли эту метаморфозу на проделки нечистых сил, которыми языческая земля кишит, как наши пруды лягушками, но в итоге прислушались к зову своего брюха и с удовольствием кладут эти плоды себе на стол, так что, возможно, и вам довелось познать их несказанную сладость. Потому учтите, что и моя история может дозреть, как эти диковинные гнилые плоды, если вы позволите ей достаточно долго набирать силу и, конечно же, если не охватит вас страх – неразлучный спутник нашего уважаемого падре Фелипе; ведь я уже чувствую свой смертный час, тогда как он остается в неведении относительно собственного, и эта неопределенность подтачивает его как червь. Посмотрите, синьор, как он чешется под маской, когда входит сюда, и переступает с ноги на ногу, судорожно сгибая пальцы в кожаных ботинках. Неуверенность терзает его, как репейник, застрявший в бороде. И хотя вы назначили его моим судьей и стражником, он не властен надо мной и не может угадать, в какую сторону я поверну штурвал или кого еще я сделаю компаньоном в своем плавании, – и, как и другие, он опасается, не увидит ли он среди свитых веревок и сложенных парусов самого себя.

Больше я вам ничего не скажу. Несмотря на ваши обещания и колодки, которыми вы обеспечили мою безопасность, мне уже трижды давали хлеб, приправленный ядом, и все больше становится тех, кто жаждет моей смерти.

Да, синьор, я обвиняю вас в том, что меня пытались убить в камере сего трибунала, когда я была под его опекой, подсыпав в мою пищу ядовитые травы, а также пепел от сожженного нетопыря и костей мертворожденного ребенка. Возможно, вы желаете, чтобы я с благодарностью приняла тихую, нежную смерть, избавив себя и других от многих неприятных моментов? Иногда, любезный синьор, вы смотрите на меня как бы с обидой, хотя я с величайшим усердием стараюсь исполнять ваши желания и слишком охотно делюсь с вами каждой щепоткой подозрения или тревоги. Я делаю так, потому что, если я смотрю на вас достаточно долго, если вы забываете двигать руками над рабочим столом и чернила капают у вас с гусиного пера, как будто вы сами истекаете кровью, вы на мгновенье становитесь похожи на моего брата Сальво, молча сбежавшего из этой истории, а ведь без него она могла бы никогда не случиться. Ведь именно он, пусть и самый младший и слабый из нас троих, в ту далекую ночь уговорил остальных отправиться на поиски дракона. И знайте, синьор, что, когда меня накрывает усталость и я позволяю своему разуму блуждать, вы становитесь для меня как бы моим братом Сальво. И я тогда задумываюсь, отражается ли и в его глазах то же монашеское недоверие к миру – даже не простое лицемерие, которое, в конце концов, было бы легче снести, а убежденность, что вещи являются вовсе не тем, чем они являются, а скрывают в себе тайные формы, из которых они были отлиты, и это доставляет немалое огорчение. Мне очень жаль, синьор, что вы несете на себе такую ношу.