Водяной

В первый момент я его просто не узнала. Голова бритая, а весит килограммов на десять больше, чем когда я его в последний раз видела. Джинсы. Рубашка с короткими рукавами. Новая татуировка: змея обвивает руку. Когда он сел, у него были бакенбарды и конский хвост до лопаток. А сейчас совершенно лысый. Наверное, сегодня утром побрился — маленький порез с запекшейся кровью выглядит совсем свежим. Я почему-то не могла отвести глаз от его черепа, странного, шишковатого, с печеночными пятнами, похожими на мокриц.

Рядом с ним дядька, я его никогда прежде не видела. Тоже лысый, небольшого роста, но здоровенный, как бык.

— Привет, папа, — тихо сказала я.

Он меня сначала даже не заметил, повернул голову в другую сторону, точно услышал голос из-за стенки. Роберт сидел на корточках на полу рядом с ним, весь красный от возбуждения.

— Нелла, вот ты где! — Обнаружил наконец. — Иди скорее сюда, я тебя обниму!

Он обнял меня с такой силой, что больно стало, и боль эта каким-то образом сочеталась со всем букетом его запахов: вечный лосьон после бритья, сладковатый запах пота — его пота, только его, ни у кого не было такого запаха. Спиртное и табак. Он отпустил меня и удержал на вытянутых руках. Я посмотрела ему прямо в глаза — никакого блеска, никакой глубины, никакого выражения, прочитать, о чем он думает, невозможно, разве что где-то на самом дне этого до странности пустого взгляда.

— Леффе, поздоровайся с дочкой. Это Петронелла.

Папин приятель коротко кивнул, не отводя взгляда от зажатой в кулаке пивной банки. И у него тату. Голая женщина на одном предплечье, сердце, пронзенное стрелой, — на другом. А на шее свастика, наполовину прикрытая массивной серебряной цепью.

— Погляди только, как на мать похожа. Видишь? Цвет глаз одинаковый, и такая же тощая. Черт подери, Нелла, как твои дела, девочка?

— Нормально.

— Ты что-то совсем не выросла с тех пор, как я тебя видел. Я-то думал, уже не знаю какая длинная. Как в школе?

— О'кей.

— Смотри не перетрудись. Ничего хорошего — читать целыми днями. Может отрыгнуться. Кое-кто становится таким умным, что превращается в идиота, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Он переводил взгляд с меня на Роберта, словно пытался сообразить, кто из нас больше нуждается в его внимании.

— Больше всего, ребятишки, мне не хватало вас. Разрази меня гром на этом месте, если вру. Я, конечно, не большой мастер звонить или там письма писать. Так уж получается в тюряге… человек ну вроде бы замыкается в себе, чтобы умом не сдвинуться.

Он прокашлялся и сплюнул мокроту.

— Роберт! Притащи-ка еще несколько баночек, они там, в рюкзаке. В боковом кармане.

Осчастливленный почетным поручением, Роберт вскочил и выбежал в прихожую. Радио ни с того ни с сего замолкло, и наступила внезапная тишина, только позвякивание посуды с кухни — мама возилась с чем-то. Папа посмотрел куда-то мимо своими странными, точно нарисованными глазами:

— А ты заботилась о младшем братишке, пока я там был?

— А то.

— Помогала с уроками… и все такое?

— Конечно.

— Молодец. Трудновато ему учиться, эти чертовы проблемы с усвоением материала… — повторил он слышанную где-то формулировку. — А дочка моя, — он повернулся к приятелю, — дочка моя просто гений. Высшие оценки по всем предметам. Не знаю, в кого она… не в меня, это уж точно. Я в школе даже таблицу умножения толком не выучил. Папаша никак не мог с этим смириться. Не хочу, орал, жить под одной крышей с идиотом. Ну и колотил же он меня, когда я приносил дневник с отметками!

Отец неопределенно помахал рукой, и приятель услужливо пододвинул ему пачку сигарет.

— Кстати, ключи от машины у тебя? Нужно кое-что провернуть. Скажу только бабёнке…

— А что это ты ее так называешь?

— Как? Бабёнка? Ты только к слову прислушайся: бабёнка. Почти что бабочка… Очень даже ласково. Ей нравится.

— Я просто не хочу неприятностей. Ты уверен, что не хочешь задержаться? Детишек не видел целую вечность.

— Все нормально. Целый год без меня обходились, еще пару часов перетерпят как-нибудь.

Он замолчал — вернулся Роберт, прижимая к груди целую охапку банок с пивом. Он поставил их на стол, и что-то в его позе или в движениях было такое, что я вдруг подумала: до чего же он похож на отца! Вырастет — и будет еще больше похож. Снаружи, может, и похож, а внутри совсем другой.

— Ты что, уже уезжаешь? — спросил братишка.

— Ненадолго. Надо кое-что сделать. Только без соплей, черт тебя…

— О'кей, папа…

— Я серьезно, не думай, что шучу. Мне нужны покой и тишина, я же дома. Ты даже представить не можешь, что там за жизнь… там, откуда я приехал. А теперь-то еще хуже, чем раньше, — сплошные иностранцы. Турки, югославы… хрен их знает, кто они… дерьмо всякое, одним словом. Не так, что ли, Леффе?

— Еще бы не так! Хуже того. Скоро в тюряге и по-шведски не поговоришь. Теперь там и вьетнамцы, и черножопые, и черт их знает, откуда они понабились.

— Так что никакого хныканья. Ты уже большой. А большие сопли не распускают…

Отец взял банку с пивом. Открыл, выпил глоток и скорчил гримасу: