Водяной

С кем я разговариваю? Дичь какая-то. Я сделала шаг к ящику и остановилась. Надо уходить отсюда. Выскользнуть через заднюю дверь, проверить, все ли в порядке с замком, и катить домой. Какое мне дело до всего до этого? Опять та же история — надо же было мне возникнуть не в том месте и не в то время, стать свидетелем того, что для моих глаз вовсе и не предназначено… ну точно как с тем котенком зимой. Какое мне дело? Пусть Томми со своими братьями и разбирается, тем более что к настоящей, человеческой жизни вся эта история и отношения не имеет. Она принадлежит морю. Это не моя жизнь, это морская жизнь — загадочная жизнь там, на глубине, где никто никогда не бывал.

В сундуке все затихло.

Еще один шаг. И опять: три ритмичных удара, пауза. Три удара, пауза. Я подошла поближе и зажмурилась. Наверное, какая-то часть моего сознания протестовала, не хотела видеть это, вообще ничего не хотела видеть, только почувствовать… почувствовать его присутствие, присутствие далекой, загадочной жизни. Почувствовать, но не становиться ее участницей. Я наткнулась бедром на сундук и замерла. Тело будто онемело. Мне показалось, у меня ресницы склеились. Я не могла открыть глаза, надо было сделать усилие, чтобы их открыть и посмотреть.

Он лежал там, и на него падала моя тень. Я отошла в сторону, чтобы не заслонять свет, и наклонилась над ним. Мне пришло в голову, что ящик этот похож на огромный гроб… для него, для того, кто лежал там, внутри, это и был гроб, тюрьма, где он должен умереть и в ней же быть похороненным.

Он не спал. Глаза его были похожи на два черных стеклянных шара. Я стояла не шевелясь, не шевелился и он. Но стоило мне сделать движение, хвостовой плавник приходил в движение: три легких удара по дну — пауза. Три удара — пауза.

— Не волнуйся, — повторила я. — Я тебя не обижу.

Взгляд его был, как у гипнотизера в кино, — невозможно оторваться. Точно это не я, а он определял, когда мне отвести глаза или хотя бы моргнуть. Он изучал мое лицо, лоб, щеки, рот, подбородок — так внимательно и подробно, будто собирался запомнить каждую мелочь. Пыхтение прекратилось, мне показалось, он успокоился и перестал меня бояться. Почувствовал, что я ему не враг. И закрыл глаза — медленно, очень спокойно, как отпустил поводок, — а потом опять открыл и перевел на стальной тросик на запястьях… или как их назвать? Конечно, запястья. Если есть руки, есть и запястья. Потом посмотрел на канат у плавника и на чешую: она выглядела жесткой и пересохшей, даже шершавой. Ни малейшего блеска, какой бывает у рыб.

Странно, но до этой минуты я не понимала, как ему больно. Эта жуткая вырванная щека, осколки кости, торчащие из размозженного черепа. Наверняка ему очень больно. Боль не отпускает ни на секунду.

— Я не могу объяснить, зачем они все это сделали, — прошептала я. — Зачем они тебя мучают…

Я поискала глазами воду. Наверное, если полить его водой, ему будет легче.

— Ты, наверное, пить хочешь?

И он мне ответил!

Не могу объяснить как: он же не говорил, да и никакого знака не подал. И уж наверняка никакого встроенного передатчика. Но я знала совершенно точно: он понял мой вопрос. И как-то ответил… или даже не ответил, а сделал что-то, чтобы я поняла. Его мучила жажда. Ему надо было попить, ему нужно было смочить все тело, всю пересохшую кожу, созданную для жизни в море.

— Подожди, — решительно сказала я. — Сейчас приду.

Он опять постучал хвостом и наблюдал за мной, пока я металась по рыбарне в поисках ведра. Как только я выпадала из поля его зрения, он начинал нервничать, он не понимал, что происходит, не мог предвидеть ход событий. Я бормотала какие-то успокаивающие слова, открывала один ларь за другим. Наконец мне попался на глаза валявшийся за сундуком черпак. Я налила в черпак воду из-под крана и подбежала к нему, и как только я появилась рядом — он тут же успокоился. Посмотрел на меня совершенно спокойно, мне даже показалось, что у него блеснули глаза, будто он рад моему присутствию, а может, мне вдруг почему-то очень захотелось думать, что он рад… а потом, совершенно определенно, заглянул за мое плечо — нет ли кого?

— Только я, — сказала я. — Больше никого. Можешь успокоиться. Я принесла тебе воду.

Вдруг меня как ударило — я разговариваю с ним, как с Робертом. Именно так я говорю с братом, когда стараюсь успокоить его, когда он испуган, когда ему надо слышать мой голос… И ведь помогает…

Я начала лить воду на его огромное тело, и, когда дошла до головы, он повернул ее так, чтобы я могла промыть раны на щеке и голове. Открыл рот и попил немного, я опять увидела бесконечный ряд маленьких, острых, дельфиньих зубов. Вода в черпаке кончилась, я набрала еще и продолжала, пока не поняла: хватит.

Опять начался дождь, капли барабанили по крыше. Это плохо — могу не услышать, если кто-то незаметно подойдет. Он закрыл глаза, тело его расслабилось и будто опустилось. Наверное, он засыпал. Наверное, у него был особый распорядок сна и бодрствования, и его нельзя нарушать. Дыхание стало почти неслышным — он впал в забытье.