Водка

– На следующий день около опечатанной двери его квартиры нашли труп мужчины.

– Как нашли?

– Кто-то с верхних этажей рано утром выходил на работу и обнаружил.

– Неизвестно кто?

– Неизвестно.

– Просто так лежал труп?

– Нет. Сидел спиной к двери.

– В него стреляли?

– Нет.

– Его задушили?

– Нет.

– А как он умер?

– Не знаю.

– Кто он?

– Не знаю.

– А вы его когда-нибудь видели?

Тут она перешла на шепот.

– Да. Он несколько раз приходил к Анастасу Пантелеевичу.

– Вы знаете его имя?

– Нет.

– А какое он имел к Споковцеву отношение, что их связывало?

– Не знаю. Клавдия Пантелеевна сказала, что никогда его не видела.

И опять замолчала.

– Вы думаете, она все-таки знает этого мужчину?

– Не знаю. Не уверена.

– Вот так поворот, – подумала я, и мы медленно пошли, возвращаясь в комнату.

10

Когда все стали потихоньку расходиться, я подошла к Леночке, Клавиной невестке, и предложила помощь, убрать с двух столов грязную посуду и остатки еды дело нелегкое и не быстрое. Она с удовольствием согласилась.

Когда комнаты были опять свободны, а вся кухня заставлена чистой посудой, я с чувством выполненного долга решила раскланяться. Людмилы Владимировны уже не было. Видимо, решила, что обойдутся и без ее помощи. Те двое прощались, но все еще продолжали что-то обсуждать с Вадимом. Мне показалось, что сейчас речь шла о другом: более интересном и приятном для мужчин. Это было видно по выражению лиц и по отсутствию напряженности.

Клава предложила меня проводить. Пару минут мы шли молча. У меня в памяти возник вопрос, который мне когда-то задал Анастас:

– Скажи, если малыши гиены остались сиротами, им нужно помогать выжить?

Моя реакция – естественная для любой женщины: “конечно”.

– Но ведь вырастут гиены!

Он умел находить во всем неординарный, непредсказуемый угол зрения. С ним всегда было интересно. Видел, чувствовал, понимал корень вопроса. Не мог согласиться с равнодушием к чужому горю. Не понимал гордости за сиюминутную победу. Равнодушие, алчность, хамство – вот его первые враги. В общем, его ум был настоян на совести. Говорят, что это мудрость. Казалось бы идеальный мужчина. Но все это – когда трезв. Сколько боли и обиды оставалось в его душе после встреч с дочерью. Все, что презирал, все, что вызывало чувство отторжения, оказалось у повзрослевшей Гали. Тряпишница до алчности. Он говорил, что она в Украину перевезла половину магазинов Ганы. Зачем? Ее жизнь от этого не стала интересней, отношения в семье не стали теплее. Зачем? А главное, алчность оказалась первой и главной точкой отсчета человеческих отношений. Анастас сделал для нее все, что мог: хорошее образование ей, а ее мужу пятилетнюю командировку в Гану. Не успели приехать – квартира в Днепропетровске и хорошая должность для уже не летающего зятя. В Гане он работал инструктором. Пять лет беззаботной жизни, потому что сын присмотрен и на полном обеспечении умного и ответственного дедушки. У этих пяти лет было одно большое достоинство – не пил. Не мог, не имел права. А уж потом…

Алкоголь зачеркнул все. И в первую очередь благодарность и теплоту дочери.

Клава как будто прочитала поток моих мыслей.

– Елизавета Михайловна, но как же так?

– Как?

– Не проститься, не проводить в последний путь. От них же ничего не требовалось.

– Во-первых, они не знали, что от них ничего не требуется, а во-вторых, память о беспробудном пьянстве выжигает все самые лучшие воспоминания.

– А вы?

– Я не была его женой. У нас не было общего дома, общих финансов, общих бытовых проблем.

– Но он ведь много вам помогал?

– Помогал, как знакомый, а не как хозяин. Это разный поход.

– Я понимаю.

– А кто сообщил Гале о его смерти?

– Тетя Тоня.

– Позвонила?

– Да.

– И что?

– Трубку взял зять, молча, выслушал и сказал, что все передаст.

– Так может, не передал?

– Передал.

– Откуда вы знаете?

– Я видела на кладбище Галину подругу с букетом очень темных роз.

– Ее не было на поминках?

– Нет. После похорон я пыталась найти ее на кладбище, но она исчезла.

– А может, причина ее появления в другом?

– В чем?

– Может, это одна из его последних пассий?

– Нет. Не думаю.

– Вы забываете о неисчерпаемом обаянии вашего брата.

– А возраст? Нет-нет. Наверно, мне хочется верить, что цветы были все– таки от Гали.

Мы опять замолчали. Я подумала, что не стоило ему бояться резких разговоров с взрослой дочерью. Понимаю: боялся потерять ее. Но ведь все равно дети уходят в свою жизнь. От успокоительных слов у них в душе почти никогда не поднимается ни тепло, ни нежность. А от слов высказанных резко, но дающих нужную информацию, остается два чувства. Первое: пропадает желание говорить поучительно и явно лгать, и второе: с резким тоном все усваивается больнее, но лучше.

– Но ведь у вас, мне кажется, не осталось такой горечи?

– Осталась. Вы не представляете степень унижения, опустошения, лжи и пустоты.

– Не понимаю.

– Чтобы понять, с этим нужно столкнуться близко-близко, долго-долго. Переживать годами минуты горечи и безнадежности.

– Но ведь Тасик был прекрасным человеком?

– Был, когда трезв.

– Разве он позволял себе лишнее?