Водонапорная башня

Как бабушкино клубничное варево, память вдруг зашумела, вспенилась сотней вопросов и забурлила воспоминаниями. С самого детства, несмотря на нашу с Элен разницу в возрасте, я была ее старше. Элен всегда была для меня ребенком, который только еще открывал жизнь и пробовал все, до чего могли дотянуться его руки. Как любой ребенок, она не терпела объяснений и наставлений, не только потому, что была капризна и избалована, но потому, что слова просто не имели для нее никакого смысла. Она меняла имена, заучивала чужие мысли и никогда не говорила о сокровенном. В этом, последнем, было их поразительное сходство с бабушкой.

В дневнике оставалось больше половины чистых белых страниц для историй, которым не суждено было случиться, но не потому что жизнь Элен оборвалась так рано, а потому что история, записанная ею в начале, оказалась насыщенней и напряженней любой другой на ее месте, растянутой пассивными эпитетами на сотни страниц.

Тонкая небесная красота Элен задавала всему в ее жизни высокое звучание. Также, как и ее красота, жизнь ее не искала компромиссов, не заключала перемирий и не терпела пресных созерцательных бездействий. Если она любила – а Алекса она любила вне всяких сомнений – она отдавала все, что имела, она не боялась последствий и не выторговывала себе высокую цену. Она просто любила, как только способна была любить настоящая женщина – слепо и безрассудно.

Алекс оставил ее, но даже Элен не понимала того, что разлюбить он ее так и не смог. Он просто испугался и сбежал. Он понял, что столкнулся с чем-то, что превосходило по степени безумия даже самый его смелый наркотический бред. Это была смерть. Элен несла ему то, с чем он давным-давно заигрывал, и что он исступленно звал в моменты своих с ней оргастических восторгов. Но, как известно, от собственной смерти не удавалось еще сбежать никому, и он все время возвращался к ней, будто проверяя, что все еще жив.

Так рано или поздно, я уверена, случается с каждым, только к каждому смерть приходит под разными личинами. Я думаю, ее услышала бабушка в тревожном заводском гудке и, испугавшись, бросилась бежать до дома. В ее глаза она заглянула одиннадцатилетней девочкой, когда пришла война и голод, с ней по соседству в полном одиночестве она стала жить после смерти деда.

Все – вечное веселое детство, и все – праздная скука до момента, пока ты не переживешь нечто, что выбросит тебя за пределы житейской обиходности и твоего уютного существования в ней. Вот тогда-то все, будто с высоты, покажется тебе ничтожно малым и одновременно целостным и причинным. Любовь и смерть – две сестры, две родные души. У них одно на двоих лицо, обе они способны в одночасье положить твоей жизни конец или, пройдя стороной, увлечь за собой к вершинам бытийного величия, до которых только способен подниматься человеческий дух.

В доме сделалось совсем тихо и темно, только слабый шум пролитого дождя доносился с улицы. Я встала и включила свет. У моих ног на полу все еще лежали вытряхнутые из сумочки Элен вещи – ее пустая пудреница, жвачка, упаковка таблеток и тонкая бумажная коробочка. Я нагнулась и взяла коробочку в руки. Она была легкая, как перышко. Внутри у нее было спрятано последнее, оставшееся не выкуренным воспоминание об Элен. Я покрутила в пальцах хрупкую ментоловую сигарету и положила ее обратно. В окно тихо постучали.

Я выключила свет, приподняла занавеску и посмотрела в ночь. На цветочной клумбе на цыпочках стоял Антон. Я повернула защелку и толкнула оконные створки рукой. В комнату тут же влетел влажный свежий воздух. Запахло сырой травой и асфальтом.

– Катя, мне нужно поговорить с Элен, – сказал Антон, и я уловила тревожные серьезные нотки в его голосе.

– Ее нет, – едва слышно ответила я и добавила: – нет дома.

– А когда будет?

– Зачем она тебе?

– Мне в общем-то не Элен нужна, а имя того парня, который увез ее с дискотеки.

Голос Антона становился взволнованней и настойчивей.

– Ты что-то знаешь? – осторожно спросила я.

– Кать, я промокну до нитки, если стану отвечать на все твои вопросы.

Ни секунды не задумываясь, я протянула ему руку и позвала его к себе.

Одним прыжком он вскочил на деревянный приступок под окнами дома и обрушился на меня с высокого подоконника. Он пах дождем. Тем самым летним большим дождем, которого, изнемогая от засухи и скуки обыденной жизни, все так долго ждут, но часто, завидя который, бросаются со всех ног закрывать окна. Дождь этот пролился над моим иссушенным любовным томлением и болью утраты сердцем, как над пустыней – слишком поздно и бесполезно. Антон касался влажными губами моей горячей кожи, и та без остатка выпивала с них воду. Его вспотевшие нервные ладони ощупывали мое бедное сухощавое тело в поисках хотя бы крошечного оазиса с сочными плодами и страстными подземными реками, но только больше обжигались и обессиливали.