Водораздел

Хуоти в школе привык решать лишь примеры на сложение и вычитание. А как сосчитать, сколько заработали они со своей лошадью? Надо учесть и количество бревен и вес муки и других продуктов, взятых в задаток, знать их цены… Хуоти стал палкой писать цифры на снегу. Но, видя, что подсчетам Хуоти нет конца, Поавила снова побежал в контору.

— Два — конь, четыре — мужик, один пуд хлеба, — стал он объяснять приказчику. Потом обратился к Крикку-Карппе, как раз бравшему получку: — Да скажи ты ему по-русски, эмяс…

— Тише ты, — испугался Крикку-Карппа.

Поавила сжал кулаки, но сдержался.

— Где половина бревен, что я вывез? — спросил он у приказчика через Крикку-Карппу.

— На берегу, — ответил Молчанов, не поднимая головы.

— А почему они не занесены в книгу?

— Потому что брак.

— Но Заостровский же сказал…

— Мне он ничего не говорил. К тому же, бревна здесь принимаю я, а не Заостровский.

Втянув голову в плечи, Поавила угрюмо пошагал в харчевню и купил бутылку водки…

В деревню Поавила возвращался почти налегке. Только голова была тяжелая — от выпитой утром водки и от всяких дум, которые прежде даже и на ум ему не приходили.

— Все они одинаковые живодеры, эти господа. И волостные старшины, и приказчики, — хмуро сказал Поавила Хёкке-Хуотари, подсевшему к нему в сани.

Показалась деревня. Уже издали мужики поняли, что в деревне что-то случилось.

Перед рождеством день такой короткий, что едва успеешь задуть лучину, как ее приходится зажигать снова. Даже в середине дня сумрачно. Когда едешь по открытому озеру, трудно сразу различить, то ли это вешка стоит впереди, то ли кто идет по дороге. Поавила щурился, стараясь разглядеть, что там такое чернеет. Чем ближе подъезжали к деревне, тем больше становилось это черное пятно. Потом оно медленно поползло по улице.

Поавила дернул за вожжи. Мерин побежал резвее. Выехав на кладбищенскую горку, Поавила остановил коня и снял с головы шапку. Навстречу медленно двигалась похоронная процессия, неся три сколоченных из необструганных досок гроба — два больших и один маленький, детский.

К Поавиле подбежала жена.

— Охво Нийкканайнен… С голоду померли…

В Пирттиярви много лет никто не умирал голодной смертью. Теперь в одной семье сразу умерли трое: сам Охво, его жена и только что родившийся ребенок.

— С голоду… — вздохнул Поавила. Ему стало стыдно за то, что, отправляясь домой, он так напился.

Хуоти увидел Наталию. Она шла молча, держась рукой за гроб матери. Исхудалое мертвенно-бледное лицо, опухшие от слез большие черные глаза невидяще смотрят перед собой…

Поавиле стало ясно, что надо делать. Когда похоронная процессия прошла, он хлестнул коня и заторопился домой. Весь вечер он ходил по домам, говорил с мужиками.

— Да что ты, братец, — стал уговаривать его Крикку-Карппа. — Ведь за такое дело в тюрьму посадят.

— Но что-то надо делать, — возразил ему Поавила и пошел к Хёкке-Хуотари.

— Да, да, конечно, — сразу согласился Хуотари и пошел с Поавилой.

Хилиппа сидел за ужином, когда к нему пришли Пулька-Поавила и Хёкка-Хуотари.

— Если ты хоть немного боишься бога, то откроешь свой амбар и дашь людям хлеба, — грозно заявил Поавила.

Хилиппа понял, что мужики не шутят.

— Ну что вы, люди добрые, — испугался он. — У меня хлеба тоже вымерзли, как и у вас. Да вы никак пьяные?

Поавила оборвал его.

— Сегодня похоронили Охво с женой. А завтра, может быть, придется Срамппу-Самппу со всей семьей…

Левое веко Хилиппы начало подрагивать. Подумав, он вдруг сказал:

— А в магасее-то есть хлеб…

— Верно, — подхватил Хёкка-Хуотари, прятавшийся за спиной Поавилы. — Пошли туда, — предложил он и первым юркнул в дверь.

Выпроводив мужиков, Хилиппа радостно потирал руки. Закрыв дверь на крючок, он стал наблюдать из окна. Уже стемнело и ничего не было видно. От общинного амбара доносились лишь громкие голоса Поавилы и Хёкки-Хуотари. Потом Поавила стал звать: «Хуотари, Хуотари».

Когда подошли к амбару, Хуотари куда-то исчез в темноте. Не докричавшись его, Поавила решил не отступать. У него перед глазами неотступно стояли три гроба, два больших и один детский. Потом мелькнуло лицо приказчика, самодовольно поглаживающего свои усы. Ни о чем больше Поавила не думал. Он был так потрясен вчерашними и сегодняшними событиями, что вообще не мог думать о том, какие последствия будет иметь его поступок. Хмуря лохматые брови, он поднял с земли лом и одним ударом сбил с двери амбара запор.

Голодная смерть на какое-то время перестала угрожать жителям Пирттиярви. Осиротевшие дети Охво тоже получили хлеб. Однако кое-кто из мужиков позажиточней осуждал Поавилу: «А весной что будет, семенное зерно-то съели?» Да и сам Поавила сознавал теперь, что неладно сделал. Все-таки надо было взять хлеб из амбара Хилиппы.