Водораздел

Но прежде чем выйти с плотами в озеро, сплавщики по установившейся традиции ходили на погост, до которого от устья Колханки было рукой подать. Одни пошли туда за получкой, другие за водкой, третьи — просто так, поглядеть село. А посмотреть там было что, особенно после захолустного Пирттиярви. В селе были даже крашеные дома. Один из них, красного цвета, принадлежал, как сказали Хуоти, самому Заостровскому. Но Хуоти не пришлось долго рассматривать дома: он вдруг заметил, что в селе что-то случилось, потому что люди куда-то торопились, временами останавливались и о чем-то взволнованно переговаривались, кто-то охал и причитал, некоторые даже плакали. Все бежали к волостному правлению, и Хуоти тоже пошел туда.

На стене правления были вывешены два больших объявления, одно на желтой, другое — на голубой бумаге. Хуоти протиснулся в собравшуюся перед крыльцом толпу и вытянул шею:

«Мы, Николай Второй, самодержец Всероссийский, король Польский, великий князь Финляндский… Божьей милостью… — читал по слогам Хуоти. — Защити и оборони, господи, землю нашу и наш народ. Германские…»

Все молчали. Хуоти повернул голову и увидел, что рядом с ним стоит урядник — тот самый, который зимой приезжал со становым в Пирттиярви и арестовал отца. Хуоти быстро скрылся в толпе.

В тот же вечер они с Иво отправились домой.

Известие о войне было для жителей Пирттиярви полной неожиданностью. Может быть, где-то в большом мире и знали о приближении войны, а в такой глуши, каким было Пирттиярви, даже в голову никому не приходило, что может начаться война. Правда, появлялись кое-какие приметы, предвещавшие беду. Так, например, весной в амбарах появилось невиданное количество крыс, и старые люди предсказывали, что какое-то большое бедствие грозит народу. Но никто из них не мог точно сказать, что это за бедствие — то ли страшное поветрие, то ли опять голод, то ли какая другая беда. А о том, что это может быть кровопролитная война, никто даже не подумал. Только теперь, когда весть о войне дошла до деревни, все поняли, что́ предвещали крысы, и многие теперь рассуждали: «Я ведь говорил…»

Так же хвастался теперь и Хёкка-Хуотари, считавшийся знатоком всяких примет, когда вместе с Крикку-Карппой и Срамппой-Самппой пришел в мирскую избу, чтобы своими глазами увидеть царские указы об объявлении войны и о мобилизации. Сотский доставил их с погоста и прикрепил на стене избы Пульки-Поавилы между иконой и красным окном.

— Забыли бога люди, из-за того и война, — рассуждал Срамппа-Самппа. — А это кто? — спросил он, показывая дрожащей рукой на портрет, вывешенный тут же на стене над указами. — Уж не царь ли?

— Царь, — ответил Крикку-Карппа.

Срамппа-Самппа сощурил подслеповатые глаза и закашлял:-«кхе-кхе». На портрете, прикрепленном к стене вставленными в щели лучинками, был изображен Николай II. Сотский словно нарочно повесил его рядом с иконой, чтобы изгнать бесов дух из этой избы, хозяина которой он сам отвез зимой в Кемский острог.

— Вашему Иво тоже надо идти, — сказал Хёкка-Хуотари Доариэ.

Доариэ уголком платка утирала слезы. Иво был ее первенцем. Как она ждала его рождения двадцать один год назад! Она помнила, как он просился на свет, так беспокойно брыкался крошечными ножками у нее под сердцем, что даже Поавила чувствовал это своей ладонью. «Сын», — шепнул он и прижался к жене… Сына она и родила. Разрешилась она на покосе, и Иво сразу же жадно начал сосать грудь. Доариэ и сейчас еще ощущала в своих увядших грудях странное наслаждение от прикосновения влажных губ и беззубых десен новорожденного. Тогда она сразу же забыла о всех муках, испытанных ею при появлении ребенка на свет. А теперь… Иво собирался осенью сделать новую лодку, старая уже совсем прогнила, а вместо этого ему придется пойти на войну, на смерть. Неужели для этого она родила его, неужели для этого вырастила из него мужчину? Воевали бы цари между собой. Зачем невинным людям убивать друг друга? Хоть бы случилось что-нибудь такое, чтобы Иво не надо было идти на войну!

Но ничего такого не случилось. Наступил день проводов. С утра моросил дождь, потом развиднелось и выглянуло солнце, словно для того, чтобы осушить слезы на щеках матерей и невест. В деревне было тихо, как на похоронах.

Почти не разговаривали в то утро и в избе Пульки-Поавилы. Мать молча приготовила завтрак.

— Ешь, ешь, сынок, дорога длинная, — сказала она Иво, наливая ему чай, заваренный на чернике.

Но кусок не лез в горло. Мать стала укладывать кошель.

— Этот рыбник отнесешь отцу, — сказала она и заплакала.

Пулька-Поавила все еще был в тюрьме. За все время от него только раз пришла весточка. Он сообщил через людей, что находится в Кеми.