Водораздел

— Неужели никто не хочет выступить? — спросил Хилиппа и посмотрел на Поавилу.

Поавила молчал. Его внимание вдруг привлек Саарио, очень похожий на того ленсмана, который отобрал у него короб с товарами. Такие же длинные руки, узкое лицо…

Хилиппа с виноватым выражением на лице обратился к гостям:

— Вы уж не обижайтесь. Мужики просто не смеют… Вы же знаете, под каким ярмом жили карелы. Вот Поавиле тоже два года…

— Я и сам о себе могу сказать, — прервал его Поавила.

Хилиппа замолчал. Но видя, что Поавила больше ничего сказать не собирается, опять продолжил, обращаясь уже ко всему собранию:

— К чему нам вспоминать старые обиды и хранить в душе зло друг к другу в такое время? Мы, карелы, должны быть едиными и забыть былые распри. Ведь неразумно было бы, скажем, нам с Поавилой начать делить нашу общую ригу, которую наши отцы вместе построили…

— Что это я тебе в зубах завяз? — засмеялся Поавила и отошел к двери, чтобы покурить.

С места поднялся Хёкка-Хуотари.

— Народ мы темный, неграмотный, — заговорил он. — В политике не горазды… Но ведь…

Он хотел сказать, что у карелов и русских одна вера, но, услышав в передней голос своей жены, вдруг сник и быстро сел.

— Кх, кх! — захрипел Срамппа-Самппа.

— Пожалуйста! — Саарио решил, что старик просит слова.

— Я… того… спросить у гостей хотел… — Старик сощурил свои подслеповатые глаза. — А махорка в Финляндии растет?

Раздался дружный хохот. Хилиппа постучал костяшками пальцев по столу. Мужики притихли и, посмеиваясь, начали переглядываться. Глядя на загадочно ухмылявшихся мужиков, Саарио почувствовал себя неловко и решил, что фотографировать эти чужие ему физиономии он не будет, хотя и обещал Хилиппе…

В передней тоже похихикивали. Там собрались деревенские парни и девушки, которым Ханнес пообещал, что после собрания будет игрище. Однако жена учителя воспротивилась тому, чтобы в школе устраивались танцы.

— И тебе не стыдно! Игрище в школе! — срамила она Ханнеса.

Ребята стали ее уговаривать.

Хуоти вышел на крыльцо. Начало темнеть.

— Что же ты тут прячешься? — спросил Хуоти, заметив стоявшую у стены Наталию. — Пойдем на танцы, — и он потянул девушку за окоченевшую руку.

— Пусти, ну, пусти же… Там…

В дверях появился Ханнес.

— Иди-ка сюда.

Он отозвал Хуоти в сторонку и, подмигнув, кивнул на Наталию и показал глазами на баню, стоявшую неподалеку от школы. По выражению конопатого лица Ханнеса и по ухмылке в его бесцветных глазах Хуоти понял, на что тот намекает.

— Не веришь? Она и мне…

У Хуоти в груди закипело. Он видел только неестественно оттопыренные большие, как лопухи, уши, противно расплывшийся в наглой ухмылке рот и, не дав Ханнесу договорить, с размаху двинул его по уху. Ханнес был сильнее Хуоти и вполне сладил бы с ним в драке. Но он почему-то в драку не полез, а только моргал глазами, потирая ухо. Видимо, он не ожидал; что дело повернется таким образом, и растерялся.

Из школы начал выходить народ, и Хилиппа, видевший, как Хуоти дал его сыну по уху, буркнул, проходя, Ханнесу:

— Марш домой, тоже мне… забияка.

И, что-то бормоча под нос, он пошагал к своей избе.

Сергеев и Саарио пошли следом, оба хмурые и разочарованные: в этой таежной деревеньке их встретили совсем не так радушно, как на празднике соплеменников в Ухте.

— Ишь, воротник для шубы захотели. Лисицу им подавай… — усмехнулся Поавила и кивнул в темноту вслед удаляющимся гостям. — Так что топай завтра опять проверять свои капканы. Ведь красной лисе и цена красна… — подшучивал он над Крикку-Карппой.

— Ты тоже не зевай, не то гляди придется из лучины избу строить, — не остался в долгу лесник. — Или думаешь, купцы лесом побрезгуют?

III

Сухие смолистые дрова так ярко пылали в камельке, что даже прибитый к стене рядом с иконой березовый гриб был отчетливо виден. Поавила выдернул воткнутое в него шило и сел перед окном чинить хомут, который почему-то стал натирать ключицы мерина.

Хуоти тоже сидел у огня и щепал лучину. Оба работали молча. Поавиле не давали покоя все те же мысли, которые начали тревожить на собрании, когда он слушал речь Сергеева. Хуоти думал об Иро. Днем он забегал к Хёкке-Хуотари за дратвой. Иро поливала стоявшую на окне герань. Увидев Хуоти, ее мать словно невзначай заметила: «Цветок без воды вянет, а девушка без поцелуя». Улыбаясь про себя, Хуоти вспоминал, как Иро залилась краской.

С вечерней дойки вернулась мать, в одной руке подойник, в другой — охапка дров, в зубах — погасшая на ветру лучинка.

— Не срезай так толсто, — заворчала она на Насто, чистившую картошку. — Картошки и так мало…

С крыльца послышался кашель и стук: кто-то обивал о порог обледеневшую обувь.

— Кто это там с таким грохотом идет? — удивился Поавила.

Дверь распахнулась, и в избу вошел пожилой мужчина с заиндевевшими на морозе усами.

— Вечер добрый! — поздоровался он по-фински и, сбросив рукавицы на собачьем меху, начал отдирать сосульки с пышных усов.

— Ба, никак Пааво! Что это тебя в такой мороз заставило в путь отправиться? Садись, погрейся, — предложил отец гостю.

— Да купить кое-что надо у Хилиппы, — пояснил гость, грея руки перед огнем.