Водораздел

Поавила удивился. Пааво из Лапукки никогда не ездил за покупками к Хилиппе. Нет, видно, что-то другое заставило его приехать в Пирттиярви.

— Что у вас в Лапукке нового? — поинтересовался Поавила.

— Да что у нас нового? Живем в лесу, — ответил гость, набивая трубку с изогнутым чубуком.

Если Пирттиярви было чуть ли не на краю света, то Лапукка находилась еще дальше. Туда от Пирттиярви было примерно двадцать пять немеряных верст. Столько же, пожалуй, туда и от деревни Латваярви. Говорят, знаменитый латваярвский рунопевец Архиппа Перттунен почти каждое лето ходил рыбачить в Лапукку. Сколько раз он проделал по лесам этот нелегкий путь. За плечами кошель и на кошель еще посадит свою младшую дочку, чтобы веселее было. Вдвоем, глядишь, и весло легче кажется, и сеть лучше тянется, да и песня сама собой поется. А лесное озеро в Лапукке рыбой очень богато, заезжих рыбаков здесь бывает мало, а своих и того меньше. При Архиппе в Лапукке стояло всего два дома, да на берегу в устье пролива виднелись развалины третьего. Первыми жителями этого хутора, как впрочем и многих других северных карельских деревень, были беглые, и эти руины и заросшие кустарником поля возле них были свидетелями тех времен. Называли это место у пролива Климовой пустошью.

Возле развалин до сих пор лежал большой камень с пробитым насквозь отверстием, у которого, по преданию, первый житель Лапукки, беглый по имени Клим, держал на привязи свою корову. Вполне возможно, что этот беглый Клим был тот самый Клим Соболев, который при царице Екатерине II возглавил восстание приписных крестьян в Заонежье. Когда каратели пришли в Кижи, Соболеву удалось бежать, но никому не было известно, где он скрывался. На опушке леса возле Климовой пустоши есть небольшое кладбище. Может быть, отважный Пугачев земли карельской спит там вечным сном…

Ну какие новости можно было принести из Лапукки, этого оторванного от всего мира хуторка? Его жителям самим приходилось ходить за новостями в Пирттиярви, точно также, как из Пирттиярви, в свою очередь, ходили за ними на погост. Так что нечего было Пааво рассказывать.

— А Хёкла-то жива еще? — спросил Поавила.

— Осенью умерла, — ответил гость. — Слава богу, давно пора. Сто четыре года прожила.

Поавила поднял голову и укоризненно взглянул на Пааво. «Ишь доволен, что избавился от Хёклы, а ведь разбогател-то благодаря ей».

Микки, муж покойной Хёклы, был великий труженик. Всю жизнь лес корчевал под поля да медвежьим промыслом занимался. Сорок девять медведей убил. Однажды он взял из берлоги живьем трех медвежат и принес домой. Медвежата привыкли и даже не делали попыток бежать. Микки решил как-то испытать их. Привязал каждому колокольчик на шею и отнес далеко в лес. А вечером послал за ними собаку. И что же — собака пригнала их домой. Когда Микки умер, Хёкла осталась совсем одна, вести хозяйство ей было не под силу, и дом пришел в упадок. В конце концов пришлось Хёкле просить милостыню. Лапукка стоит у самой границы, и Хёкла ходила побираться на ту сторону. Там-то она и встретилась с молодым финским крестьянином Пааво Мойланеном. Пааво стал расспрашивать старуху-нищенку, и Хёкла все рассказала — сколько у нее земли, покоса, сетей и прочего добра. С одних болот можно столько накосить сена, что держи хоть тридцать коров. Да только косить некому. Тогда Мойланен обещал, что если только Хёкла согласна, то он выхлопочет разрешение на переселение в Карелию и будет содержать ее. Хёкла согласилась. Мойланен поселился в Лапукке. Болотистых лугов, действительно, оказалось так много, что он стал сдавать их в аренду финским крестьянам из приграничных деревень. Арендную плату он взимал не деньгами — мужики должны были косить у него сено в лучшее время сенокоса. Пааво держал до пятнадцати коров и стал ссужать карелам из близлежащих деревень семена. Свои долги они отрабатывали на его покосах. Однажды Пулька-Поавила тоже косил его сено — как-то рассердившись на Хилиппу, он назло ему взял ячмень в долг у Мойланена. Но этой почти что даровой рабочей силы Пааво все равно не хватало; ему приходилось нанимать дополнительно косарей и пастухов. Если люди работали хорошо, то он выставлял им бутыль самогона собственного изготовления. В счет их заработка, разумеется. Так что и тут он в накладе не оставался. Зимой Пааво на двух лошадях возил в Каяни масло, мясо и кожи. От денег у него сундуки ломились. Он был разворотливее Хилиппы и даже Юрки из Энонсу. Юрки разбогател на семге, Хилиппа — на дичи, а Пааво ухитрился нажить состояние на болотах. Все шло, как Пааво и рассчитывал. Одна лишь была досада — Хёкла все жила и, выполняя свое обещание, Пааво должен был заботиться о ней. Но, наконец-то и от этой обузы он избавился.

— Слава богу, — повторил Пааво.

— Все там будем. И наш час придет, — вздохнула Доариэ, кроша у печи в котел вяленую рыбу.

Пааво беспокойно ерзал на лавке, порываясь что-то сказать. Видно, не знал, с чего начать. Наконец, он спросил:

— А Керенский-то еще у власти?