Водородная Соната

— Она целует меня чуть-чуть по-другому. О, я ведь не должна… Я действительно не должна рассказывать тебе такие вещи. Ты ужасный, ужасный человек.

— Знаю, знаю. И ненавижу себя. Разве я не самый ужасный, из ныне живущих?

— Ты такой… О, и что теперь?

— Дай подумать… она тебя так целует?

— Нет. Опять же, нет, совсем не так.

— Как-то по-другому?

— По-другому.

— Как?

— Сколько существует способов целоваться? Я лично понятия не имею. Я не так хорошо разбираюсь в этом, как ты. Возможно.

— …Ну, тогда. Сейчас, дай подумать. Она целуется… более легко, так же… страстно, но с меньшей… меньшей интенсивностью? Меньшей анрогенностью?

— Андрогенностью?

— Ну, она же женщина.

— Мгм. И ещё прикосновения.

— Ах, да, да. Иногда я…

— Мм?

— Вот так?

— Нет, нет… видишь ли, её руки более стройные, пальцы длиннее, они более нежные. Твои… другие, более…

— Толстые?

— Да. И более хваткие.

— Цепкие? Хваткие? Я в шоке, Вирисс! Я действительно хватаю?

— Ха, я имею в виду… ты голодный, склонный к захвату, обладанию.

— Теперь я хватаю! Надо же!

— Ты схватил меня, разве не помнишь? В тот первый раз, когда мы были в саду парламента. Сказал, что хочешь обсудить какой-то долгосрочный вопрос в её расписании, забыл?

— Конечно, помню. Здесь довольно удобно, как тебе кажется? Если бы не пришлось уезжать так скоро, наверное, стоило бы укрепить эту кровать…

— И на её дне рождения, в следующем году. Ты сказал, что хочешь устроить для неё что-то особенное, потому что это будет её шестидесятилетие. Тогда ты схватил меня, почти сразу, как только я осталась одна, в тенистой беседке.

— Я схватил тебя? Ты уверена, что это был я?

— Кто ж еще?

— Я думал, ты хочешь, чтобы тебя схватили.

— Возможно.

— А она так делает?

— О, почему ты всегда спрашиваешь меня о ней?

— Я очарован. Всё в тебе меня завораживает. Возможно, поэтому мне интересно знать, как ты проводишь время с ней?

— Разве недостаточно знать того, что происходит между нами? Так ли обязательно сравнивать — это не соревнование.

— Как же иначе? Стремление сравнивать является таким же базовым, как и любое другое. Я бы хотел посмотреть на то, как вы общаетесь.

— Посмотреть? Ты действительно хочешь это видеть?

— Я слишком о многом прошу?

— Септаме, уж не намекаешь ли ты, чтобы мы втроем…? Это было бы слишком… Я не могу… в любом случае, она бы никогда…

— Нет, конечно, нет. Когда ты со мной, я хочу, чтобы ты была только моей.

— Но что тогда?

— Только посмотреть, только на секунду увидеть тебя с ней.

— Она все равно не согласится…

— Я знаю. Я и не ожидал от неё этого. Но если бы я спрятался в каком-нибудь потайном месте, как в древних трагедиях, знаешь?

— Выбрось это из головы. Сосредоточься лучше на нас.

— Чем больше я это делаю, тем больше хочу видеть и знать тебя во всех твоих ипостасях, во всех настроениях и страстях, в том числе и с ней. Только один раз, одним глазком… Ведь это было бы так легко осуществить — я могу найти такие средства, каких не найдет ни один обычный человек или журналист.

— О, боги, ты всерьёз думал об этом. Серьёзно думал!?

— Серьёзно, да. А что, это так много значит?

— Это может стоить мне работы, карьеры, положения! Она же президент!

— Она президент ещё тринадцать дней, как я септаме ещё тринадцать дней. Всё это не имело особого значения раньше, а сейчас с каждым днём значит всё меньше. Имеет значение только то, что она — женщина, ты — женщина.

— Но…

— Мы снимаем свою значимость вместе с одеждой. Это единственное, что имеет значение. Не титулы. Они имеют вес только на публике, но не в такие моменты, когда мы чисты, совершенны. Я только мужчина сейчас, моя Вирисс, — любопытный и отчаявшийся узнать. Не политик.

— Но если… если…

— Я бы защитил тебя. Нет совершенно никакого риска. И мы так близко к концу этого мира, в преддверии следующего, так какая разница? Все правила теперь под вопросом, законы размыты. И я прослежу, чтобы с тобой ничего не случилось. Клянусь. Даже если что-то пойдёт не так, тебя это никак не затронет. Только пообещай, что сделаешь это. Скажи "да". Только для меня. Прошу.

— Да…

* * *

Проблема Симуляции обычно относилась к числу проблем, настолько далеко выходящих за привычные рамки, что они заслуживали написания с большой буквы. Проблема была морального характера, как и все действительно неразрешимые проблемы.

Главным образом она сводилась к вопросу: "Насколько достоверной с моральной точки зрения должна быть жизнь, чтобы иметь право именоваться таковой?”