Водоворот

Офицеры знают: если Отто начинает рассказывать о молочнице Эльзе,— значит, он пьян; если вынимает из бокового кармана портмоне и начинает искать ее фотографии — сильно пьян; принимается целовать бутылки — пьян в доску. Тогда от него ничего хорошего не жди. В таких случаях офицеры кивали денщику, тот брал коменданта под мышки и выволакивал его в соседнюю комнату. Отто всегда входил в зал твердым шагом и, вскинув руку, выкрикивал: «Хайль Гитлер!» Но в этот раз он вошел иначе. Правда, он поздоровался и даже улыбнулся, но все заметили, что с ним случилось что-то необычное.

— Господа,— крикнул он, требуя тишины,— сегодня я вам покажу нечто удивительное.

Все, перестав есть и пить, в ожидании застыли на своих местах. Отто приоткрыл дверь в прихожую и что-то приказал денщику. Тот подошел к Юле, стоявшей в углу, и слегка подтолкнул ее вперед. Она слышала голоса, звон посуды, чужую картавую речь и понимала, что там сидит много людей. Денщик снова подтолкнул ее, заставив перешагнуть порог.

— Господа! Это жена русского командира.— Отто резким движением сорвал с нее плащ.

Перед офицерами в изорванном черном шелковом платье стояла русская женщина. Ее красота ослепила всех. Влажные от дождя волосы резко оттеняли бледное лицо, большие миндалевидные со стальным блеском глаза смотрели без страха. Юля улыбнулась, прикрывая лохмотьями грудь и колени. Офицеры, завоеватели всей Европы, впервые увидели такую улыбку, в которой не было ни кокетства, ни унижения, а лишь нескрываемая насмешка.

— Шампанского для дамы! — выкрикнул один из них и потянулся к неоткупоренной бутылке.

Молодой офицер-пруссак, в черной эсэсовской форме, с кривым шрамом на щеке, придержал его руку и выскочил из-за стола. Он прошелся вокруг Юли, осматривая ее с головы до ног, выхватил у коменданта стек и потрогал им клочья одежды. Затем концом стека приподнял Юлин подбородок и взглянул на нее своими холодными, свинцовыми глазами. Юля смотрела на него спокойно, только жилка на шее пульсировала чаще.

— Господа, эта девица была бы неплохой дояркой на ферме моего отца,— сказал наконец эсэсовец, и все захохотали, а громче всех комендант.

— Господа! — поднял комендант руку, чтобы унять шум, поднявшийся в зале.— Dieses Mädchen [12] может работать не только на ферме господина Зильберта, но и официанткой в нашем игорном доме. Если она обслуживала русских офицеров, то почему не может обслуживать немецких? Правду я говорю?

— О, конечно, конечно!

Офицеры подняли бокалы и выпили, уже не обращая внимания на Юлю. Комендант посмотрел на нее и сделал рукой знак переводчику. Тот повел Юлю по длинному коридору и, открыв одну из дверей, показал комнату, заметив, что по приказу господина коменданта, ей отводится это помещение и что о ее особе не забудут и по возможности сделают все, чтобы она не скучала. При последних словах немец осклабился и запер дверь на ключ.

Юля осталась одна. Комната, в которую она вошла, была небольшая, с двумя окнами, выходившими на Ташань. В ней пахло чем-то сладковато-приторным, и этот запах вызвал у Юли приступ тошноты. Она подошла к зарешеченному окну и открыла его. Жадно, захлебываясь, вдыхала свежий воздух, чувствуя, что тошнота отступает и в голове проясняется.

Юля сняла туфли и, подобрав под себя ноги, уселась на полу. На дворе была темная, непроглядная осенняя ночь. Моросил дождь, мелкие брызги залетали в окно и падали на руки и лицо холодными капельками.

Где-то над Ташанью в вербах шумел ветер, глухо клокотала вода; от реки тянуло болотной ржавчиной, горьковатым конопляным духом. Юля вздрагивает, она вспоминает то, что видела сегодня: окровавленное, изуродованное до неузнаваемости лицо Гнатовой жены; ее неподвижное, беспомощное тело, которое волокут по двору и бросают наземь; сочувственный взгляд Олены, идущей рядом, и ее тихий совет — прикрывать голову руками, когда начнут бить; омерзительный запах мужского немытого тела и протянутые к ней грубые и сильные, как у палача, лапищи; еще видит она перед собой звероподобного эсэсовца, который тычет ей палкой в лицо. Юлины щеки пылают, будто она сидит у огня, и страшное унижение давит ее.

Она прекрасно понимает, для чего приведена сюда, какая судьба ей уготована и почему не исхлестана плетью ее спина, как у других женщин. Она несколько раз ловила на себе взгляд коменданта, понимая его без слов, и ей хотелось закричать: «Бейте меня, как тех, но только не это, не это!»

На дворе дождь, и холодная тьма впивается в глаза. Юля тупо смотрит в одну точку, без чувств, без желаний, равнодушная ко всему.

…В зале снова заиграли на губной гармошке, но уже не грустную мелодию, а маршевую солдатскую песню с лихим припевом.

Юля слышала, как немцы с веселым гамом, возбужденные ромом и песнями, выходили из дома. Кто-то из них, видимо забавляясь, несколько раз выстрелил в воздух.

— О! Отто, это салют твоей молочнице?

— Господа, стрелять больше не следует. Солдаты подумают, что это тревога.

Немцы пошли сонным селом. Слышно, как кто-то ощупью бредет по коридору, отыскивая дверь комнаты.