Водоворот

Не доезжая ташанского моста, Оксен круто свернул на ступкинскую дорогу, пролегавшую между песчаных бугров. Вскоре спустился в глубокую лощину, поросшую кустарниками и дикими грушами. В лощине было сыро и душно, из-под прошлогодней листвы пробивалась иголками молодая бледно-зеленая трава. Во рвах, где еще недавно лежал снег, стояла густая и черная, как деготь, вода, пахнущая не то мазутом, не то перепревшей терпкой ольховой корой. В ольшанике над болотом громко хлопотали сороки. Маленькие, как воробьи, хохлатые жаворонки клевали на дороге конский навоз, взлетали перед самой мордой лошади и снова опускались на дорогу. Солнце пригревало, над лугом стелился синий дымок весенних испарений, слегка попахивавший болотом. Вокруг все было зеленым, торжественным, свежим и ароматным. Прошлогодние черные сережки нежно трепетали на старых ольхах; казалось, прислушайся — и услышишь тихий хрустальный звон. Небо над оврагом было такое чистое, что кобыла, тоже, верно, почуяв красоту и раздолье, подняла вверх голову, обнажила зубы и заржала. Ржание ее сразу же разбилось на десятки отголосков, покатилось по лощине, пошло бродить и гомонить над болотцем так, словно это была не одна кобыла, а целый табун.

«Перезимовала? — смеялся Оксен, махая кнутом.— Теперь тебе будет лучше. Вон какая трава растет, густая да сочная».

В Трояновку Оксен вернулся вечером, когда в Ташани последний раз полоскались белые гуси, собираясь вылезти из воды и разбрестись по домам. Заходящее солнце окрашивало туман над лугами в розовый цвет. Речка была тихой, без ряби; в ней отражалось закатное небо, густые вербы, белые гуси с вытянутыми шеями, зеленая осока, синяя громада Беевой горы.

В артельном дворе Оксена встретил Григор, строго посмотрел на забрызганную грязью лошадь и укоризненно покачал головой:

— Пропала лошадка. До утра протянет ли? Так гнать! И как это у тебя рука поднялась? — ворчал он, распрягая кобылу.

Оксен, зная привычку Григора все преувеличивать, молчал. Когда, например, скрипело несмазанное колесо, Григор говорил: «Пропала арба»; когда встречал пьяного человека, заявлял: «Пропал человек».

Увидев мешки с зерном, Григор немного смягчился, хотя и не проявил особого восторга:

— Дали, будто украли, жмоты чертовы. У них снега зимой не выпросишь. Вот придут ко мне — тоже на аптечных весах отвешу.

Григор взял хомут, вожжи, чересседельник, повесил на шею дугу и повел лошадь в конюшню.

— Там к тебе какой-то человек приехал! — крикнул он, обернувшись.— Как бы не лектор из района. Целый день в конторе сидит. Так как же? Завтра засеем клин или будем ждать, пока просохнет?

— Сейчас соберем бригадиров, посоветуемся,— бросил Оксен и направился в контору, гадая, что за человек его ожидает и зачем приехал. «Если лектор — пошлю на поле, пусть там шпарит по своим шпаргалкам, а в контору людей собирать не буду: времени нет». Оксен открыл дверь и сразу же увидел щуплого человека в шинели, сидевшего к нему спиной. Услышав, что кто-то вошел, он обернулся и внимательно, сквозь очки, посмотрел на Оксена. Худое бескровное лицо его было спокойно, тонкие губы крепко сжаты.

— Председатель колхоза? Товарищ Гамалея? — спросил он, не переставая внимательно рассматривать Оксена.— Моя фамилия Дорош.— Он протянул маленькую по-женски белую руку и сейчас же снова спрятал ее в длинный рукав шинели, словно боясь, что темная, широкая, как лопата, рука Оксена раздавит ее.

Они прошли в кабинет, сели и некоторое время молча изучали друг друга.

Дорош снял очки и стал протирать их рукавом. И удивительно — без очков лицо его стало сразу мягким, добрым, каким-то детским.

— Я приехал к вам работать…

— Как работать? — удивился Оксен.

— Видите ли, меня демобилизовали, вернее, после госпиталя списали в запас и послали… работать в колхоз.

Оксен пожал плечами и украдкой взглянул на маленькие белые руки Дороша. «Такими ручками только на картах гадать»,— подумал он и опустил глаза.

— А что вы будете делать у нас в колхозе?

— Я немного знаю агрономию и животноводство. До армии три года учился в сельскохозяйственном институте. Так что охотно буду работать на ферме.

— Ну, что ж. Это хорошо,— сказал Оксен, но Дорош уже понял, что Оксен не очень доволен. Он поправил очки и усмехнулся.

«Что же я с ним делать буду? Да его прежде всего надо на южный берег Крыма отправить, кумысом отпаивать — пока ноги не протянул, а они мне его в колхоз присылают».

Во дворе, при дневном свете, Дорош показался Оксену еще более жалким: шинель висела на нем, как на вешалке, а фуражка все время сползала на восковые уши. Оксен сердито шагал по лужам. Дорош шел, подобрав полы шинели, выбирал места, где посуше, боясь то ли выпачкать ладные хромовые сапожки, то ли промочить ноги. Шел он быстрым и легким шагом, Оксен едва поспевал за ним. Иногда Дорош останавливался. Его глаза с ненасытной жадностью вбирали в себя голубое чистое небо, приветливое и ласковое, пахучую, свежую, нежную зелень, и в них то светилась тихая печаль, то вспыхивал восторг, и тогда он дышал прерывисто, с усилием, как человек, возвращающийся к жизни.