Водоворот

— Селом запахло,— глухо сказал Дорош, голос у него сорвался, и он наклонил голову, чтобы скрыть волнение.

— Давно из армии?

— Нет, недавно,— ответил Дорош, судорожно ворочая шеей, будто стараясь высвободиться из тесного воротника.

— Ты отчего шеей дергаешь? С детства или, может, от какой болезни?

— Контузило меня на финской,— нехотя ответил Дорош.

Остановился он у Оксена.

— Господи, да где ты его взял, такого худущего? — охала Олена.— Чем же его кормить? Может, горячим молоком с медом?

— Давай, что есть. Пускай все лопает.

— Любит он вареники с картошкой и со сметаной?

— А чего ты меня спрашиваешь? Что я с ним, по обедам ходил?

— Или, может, молочка парного? Оно для здоровья полезное. Только не знаю, будет ли пить. Есть такие, что брезгуют.

— А, тебя только начни слушать,— махнул рукой Оксен и пошел в хату.

Дорош, заложив руки в карманы, рассматривал фотографии на стене. В гимнастерке, подпоясанной командирским ремнем, в сапожках и узеньких галифе, он казался почти подростком. Оксену по-отцовски стало жаль его.

— Завтра скажу дояркам, чтобы давали тебе парного молока. Нужно тебя немного подправить.

— Были бы кости, а мясо нарастет,— засмеялся Дорош.

Ужинал он неохотно, без аппетита. Олена стояла около гостя с кувшином пенящегося молока и робко приговаривала:

— Ешьте на здоровье. Может, вам еще подлить?

Дорош не допил молока из глиняной кружки, и она обиженно заметила:

— Что же вы так мало? Может, вам не нравится наше молоко?

— Что вы! Молоко хорошее. Просто я не привык пить его такими страшными порциями…

— Что же тут страшного? Оксен, слава богу, натощак целый кувшин выпивает — и ничего, а вы кружечки не одолели. Нет, вам, верно, наше молоко не нравится. А может, брезгуете? Так у нас все кипятком вымыто…

— Иди займись своим делом! Привязалась к человеку!..— сердито прикрикнул на жену Оксен.

Олена убрала со стола и пошла в другую комнату. Слышно было, как она укладывала детей, как девочка смеялась, не хотела ложиться и все допытывалась, не прячется ли под печью дед с бородой или разбойник с ножом. Олена уверяла ее, что ни деда, ни разбойника нет, а под печью, в тепле, спит кошка Мурка. Девочка, видно, сама решила проверить, правда ли это, и зашлепала босыми ножками по полу.

— Заснешь ты сегодня или нет, негодница! — прикрикнула на нее Олена. Раздался звонкий шлепок, и девочка заплакала.

— Заплачь — дам калач, зареви — дам три,— стал дразнить ее брат.

— Молчи, а то и тебе всыплю.

— А что я делаю?

— Вон в каких сапогах пришел… За ночь ссохнутся, как их завтра наденешь?

— Водой размочу…

— Голову свою глупую размочи в лужах, по которым целый день шлепал… Лезь на печь и спи, пока я тебя голенищами не отхлестала.

В комнате стало тихо. Слышно было только, как Олена шуршит хворостом, подкладывая его в печь, чтобы подсох к утру.

В большой горнице тоже собирались спать. Дорош уже лежал на раскладушке, свернувшись калачиком и укрывшись грубым домотканым рядном. Оксен долго сопел, разуваясь, потом отнес сапоги в соседнюю комнату, поставил их на печь, чтобы просохли, и там же развесил портянки.

— Ты корову вечером поила? — тихонько спросил он у жены.

— Поила.

— Ну, как она там?

— Раньше чем через неделю не отелится.

Оксен больше не спрашивал, погасил лампу и, вернувшись в горницу, лег на дубовую кровать. Лунный свет бросал на печь причудливые узоры, тень от оконной рамы черным крестом лежала на полу. На улице застоялась сонная весенняя тишина. Только капли падали с железной крыши в дубовую бочку, стучали однообразно, надоедливо, без конца: кап-кап-кап… Под эту тихую музыку Оксен задремал. Потом сон сразу улетел, он открыл глаза и тяжело, шумно вздохнул. Дорош тоже заворочался на раскладушке, кашлянул, как человек, который наглотался пыли и от этого у него дерет в горле.

— Что, не спится? — тихо спросил Оксен, скрипнув кроватью.

— Что-то сон не берет…

— На новом месте всегда так. Недавно я ездил в село Перепятки к своей родне. Дело было зимой. Конечно, дорогой промерз и после ужина полез спать на печь. Чего уж лучше? Тепло, уютно… А вот не засну, хоть убей. Так до полуночи провалялся, а уж потом как захрапел, так еле разбудили… Ну, как там на финской было? Жарко? Вернулись некоторые наши ребята, так рассказывают, что трудно приходилось. Но, говорят, и финнам давали перцу…

— На войне хорошего мало,— неохотно ответил Дорош.

— Где же вас контузило? — спросил Оксен.

— На снегу, под сосной,— ответил Дорош, и в его голосе была затаенная насмешка.

— Ага… И что — совсем потерял сознание или так… немного?

— Совсем…

Оксен помолчал, но через минуту спросил снова:

— А скажи, если не секрет, почему ты решил работать в колхозе, а не где-нибудь в городе, в теплой конторе? Ведь тут работа тяжелая. Не по твоему здоровью.

— Доктора прописали мне парное молоко,— насмешливо ответил Дорош.

— А мне кажется, лучше бы тебе в городе работу подыскать, почище. Ведь у нас что? Около свиней, коров, овец…